Вообще-то академик с самого начала с явным недоверием оценивал мои возможности в научной деятельности, в особенности из-за моего преклонного возраста. Мне шел пятый десяток лет. Он придумал возложить на меня обязанности нач. штаба гражданской обороны Института. Это была организация всесоюзного значения. Во главе стоял увенчанный маршальским званием прославленный военачальник, Василий Иванович Чуйков. Ниже шли областные, городские, районные и прочие штабы во главе с отставными военными разных рангов и званий. По моему глубокому убеждению, Гражданская оборона того времени была скорее бумажная, чем действенная организация. На каждый год составлялись планы гражданской обороны с корректировкой по кварталам. Я тоже составлял, и это отнимало значительное время. Они были сложны, обширны, объемом в пять-семь машинописных листов формата А-3, с множеством граф и подразделов. Выручал навык, приобретенный на армейской службе в должности писаря секретной части 46-го топографического отряда в 1948-1950 гг. С этим я выкручивался, хотя наши машинистки не раз поминали меня недобрым словом. В целом я относился к этой гражданской обороне спустя рукава. На моей ответственности было некоторое имущество, противогазы, аптечки и еще что-то. Все это хранилось в цокольном помещении под вестибюлем здания, в одном углу которого за стеллажом был «кабинет» В.И. Цалкина. Аптечки в пластмассовых футлярах вроде портсигара находились на полке за фанерной дверцей вместе с лотками археологических коллекций. Заявившийся откуда-то проверяющий пришел в ужас: «Ну, все пропало!» Я сразу не понял. Оказалось, в аптечках были ампулы с понтапоном, которыми можно было сделать себе укол, чтобы помирать при атомном поражении более или менее безболезненно. Наркотик! По опыту проверяющий был уверен — разворовали. У нас же никто не обратил на это внимания, чему он был несказанно удивлен.
Были и другие напасти. Районные штабы проводили еженедельные занятия «по гражданской обороне», которые я обязан был посещать неукоснительно. На занятиях шли нудные разглагольствования об атомной бомбе, ее поражающем действии и прочих ужасах. Изредка я ходил туда, но не хочу вдаваться в подробности из-за бессмысленности всей этой затеи. Большею же частью я «прогуливал». Районный штаб неизменно сообщал в Институт специальной бумажкой о моем «не хождении в классы». Директор, естественно, был недоволен, и это отразилось на явно отрицательном отношении ко мне с его стороны. Это мне стало особенно ясно после по одной реплике Д.А. Крайнова. А тогда я предлагал взять на эту должность совместно с Институтом этнографии отставного майора, и никто нас более тревожить не будет. Сие предложение Борис Александрович отверг и назначил нач. штаба Сережу Ширинского. Для успешной работы Сергей Сергеевич был освобожден от своей научной темы. Обрадовался он? Тогда наверно да. А я сказал Рыбакову:
— Ну, вот и вышло, как я говорил.
Рыбаков недовольно:
— Это вы что, на Ширинского намекаете?
— Да хотя бы.
И тут же прикусил язык. Сам не люблю на кого-то ссылаться в свое оправдание. Но с меня-то тему не снимали. Ширинский и Куза появились в Институте сразу после окончания МГУ вместе. Молодые энергичные ребята сразу обратили на себя мое внимание. Ширинский мне тогда казался более перспективным в научном плане. Я ошибался. Куза, конечно, был талантливее. А Ширинскому вскоре понравилось крутиться близ руководства, быть партийным активистом, исполнять обязанности по международным связям, иногда сидеть на месте ученого секретаря. Куза тоже нагружался разной общественной работой, но это не помешало ему стать большим ученым, несмотря на противодействие Рыбакова. А Ширинский как ученый пропал. Уже пенсионером он иногда заходил ко мне в кабинет и однажды сказал про Рыбакова в сердцах: «Нехороший человек!» А был его верный адепт. Умел академик гнобить людей. Однажды стояли мы с Крайновым в коридоре, разговаривали. Активист Ширинский суетился возле: