Мать считала себя богатой невестой, гордилась этим, что называется, задавалась и всегда считала своего нареченного нищим. Действительно, у нее было во что одеться. Я еще помню какие-то ее форсистые ботинки с высокой шнуровкой, красивую кашемировую шаль. У нее была швейная машинка с ножным приводом, тогда в любом доме редкость. А у отца даже сколько-нибудь приличного костюмчика не было. Она его спрашивала:
— В чем же ты, будучи в ребятах, ходил на гулянье?
— А я почти и не ходил, — отвечал отец.
Всю жизнь мать помнила обиду, что на венчание он не подарил ей «уваль» (вуаль). Мои попытки убедить ее в том, что он не был самостоятельным в доме и взять эту самую «уваль» ему было неоткуда, она отвергала. Но тесть его уважал. Зять много перенял у него по мелкому мастерству, например сделать соху, в чем отец его, дед Михаил, был не силен. А теща души в нем не чаяла. И когда отец говорил, что теща его любила, то мать, обычно всегда резко противоречившая чуть ли не по любому поводу, в этом случае соглашалась: «Ага!» Бывало, как приедем в гости — прямо и не знала, куда его посадить. Парадоксальным образом она так же явственно не любила второго зятя Алексея, мужа своей родной дочери Маши. А был он, не в пример моему отцу, человеком образованным и работал агрономом в разных МТС района.
События в единоличной жизни я почти не помню. Однажды мужики, отец и дяди, Володя и Васятка, ехали с поля и я восседал верхом на лошади с дядей Васей 1915 года рождения. Рядом резвился жеребенок от нашей кобылы Тамарки. Я изо всех сил требовал посадить меня на жеребенка. Уж больно красив он был. Наконец мои крики возымели действие и меня посадили. Конечно, этот жеребенок тут же сбросил меня. Этот жеребенок не мог благосклонно сносить моих приставаний. Однажды под вечер мать доила корову. Оглянулась, а я тяну жеребенка за хвост. Жеребенок не стерпел такой фамильярности и подкинул меня задком навзничь. Близкая к обмороку мать в ужасе полетела в другую сторону. Помню некоторые поездки в Чернаво. Тогда был обычай съезжаться к родным в гости на престольные праздники. У нас в Кипчакове престол был на Николу Зимнего (около 19-21 декабря), в Чернаво — на Скорбящую (около 5 ноября). Но приезжали мы еще и на Красную Горку, в мае. Мужики катали яйца с горки в виде наклонного лоточка. При этом они острили, подначивали друг друга, развлекались. Моим кумиром был старший меня на 2 года двоюродный брат Толя. Иногда местные мальчишки окружали меня и дразнили обидным словом Мосол. Выходил Толя и наводил порядок. Младшая Рая тоже льнула к нам, но я как настоящий мужик с презрением отвергал приставания какой-то нелепой девчонки.
Иногда взрослые ездили в Кораблино на базар. А мы, детвора, с нетерпением ожидали их возвращения в предвкушении гостинцев. Однажды я дождался особенно дорогого гостинца — ружья. Ружье стреляло метра на 2-3 деревянной пробкой — полная имитация убойности. В одной из поездок в Чернаво мы проезжали мост через нашу реку. У моста под кустами копошились утки. Конечно, утки были домашние, но тут все закричали: «Костя! Утки, утки!» Впопыхах я не сразу мог найти завалявшееся на возу ружье, а когда отыскал — поздно, проехали. В досаде я жутко сожалел. Найди я ружье вовремя — уткам из моих рук живыми бы не уйти.
Коллективизация обозначилась каким-то брожением. Приходили знакомые и незнакомые люди, обходили дворы. У деда Комарова, видимо, не было особых возражений против предлагаемого колхозного рая. Он с гордостью показывал свое хозяйство, хвалился. Обсуждалось, что пойдет в общее хозяйство, в колхоз, что останется в личном хозяйстве. Строились разные планы, вероятно, и заумные. В колхозе Комаровы оказались в числе первых. Помню, у нас в Кипчакове таких было большинство. Не так воспринял колхоз дед Петр. Он активно выступал на собраниях, доказывая невозможность организации общего хозяйства с такими разными работниками. Справный хозяин, он не мог вообразить себе, что все будут трудиться одинаково прилежно: «Да если я увижу, что на моей лошади Яграшка поехал, я ему лучше голову отрублю. Он же моментально ей холку собьет или еще как испортит». Тогдашний крестьянин не мог отрешиться от мысли, что переданная в колхоз лошадь перестает быть его собственностью. Приезжал из Ряжска сын, дядя Петя, уговаривал его не противиться неизбежному. Мать моя рассказывала, как он в риге у веялки становился перед отцом на колени и умолял его хотя бы пожалеть детей. Ведь твое упрямство потом и на твоих детях отразится.
Ни просьбы, ни уговоры на деда Петра не подействовали. Он был объявлен кулаком и препровожден в Ряжск в тюрьму. Главным основанием обвинения его в кулачестве послужила общественная молотилка. Молотилка эта представляла собой барабан, который крутился конским приводом из четырех лошадей через систему шестерней. Управлять этой «системой», периодически смазывать механизм и ремонтировать мог только дед. Мир сообща предложил ему владеть машиной и беспрепятственно предоставлять ее своим сельчанам для молотьбы. Правильно подавать развязанные снопы в барабан опять же мог только дед. Насколько я знаю, никакая плата за это не взималась. Тем не менее он был признан собственником этой молотилки и, следовательно, эксплуататором. При желании притянуть за уши можно было что угодно. Из тюрьмы он был сослан в Казахстан под Акмолинск. Удивительно, но дом его никто не тронул, хотя они его и покинули, переселившись в дом дяди Сани, к этому времени свободный. А свой покинутый дом стоял пустым, и они беспрепятственно вселились в него уже после войны. В то же время дом другого «кулака» Бычкова был конфискован. По-теперешнему невзрачная однокомнатная хибара была превращена в некий клуб. Мать всегда мимоходом показывала мне с иронией «дом кулака».