По первоначалу жизнь в колхозе, казалось, пошла довольно весело. Что-то получили на трудодни. На дом привезли целую телегу какой-то продукции. Правда, наверно я помню это по событиям 1930 г. Но тут вскоре, в 1931 г., начались события самые странные. Деда Михаила, а следом и нас, «вычистили» из колхоза. При этом вычистили и все закрома, а у нас к этому времени и последней овцы уже не было. Из подпола выгребли всю картошку. Вытащили даже кадушку с солеными огурцами. Реквизиторы, наши же деревенские мужики, демонстративно запускали руку в кадушку и с видимым наслаждением поедали огурцы, упиваясь выпавшей на их долю вседозволенностью. Никто не знает причину этой напасти. Ни деда, ни тем более отца, объявить кулаками не было никаких оснований из-за полунищенского хозяйства. У деда, как он сокрушался тогда, выгребли 40 мер зерна и увели корову. А больше у него ничего и не было. Если эти 40 мер принять за истину (потеря обычно преувеличивается), то по округленному счету получится не более 750-800 кг, т.е. 10-12 мешков. Дед грешил на мою мать: «Это из-за тебя записали нас в подкулачники», намекая на своего свата, деда Петра, находившегося в ссылке.
Наступал 1932 г. — голодный год для всей страны. Не обошел он и Рязаньщину. Не помню, как и чем мы жили эту зиму и как выжили. После мать иногда вспоминала: прибежал и:
— Мама, поесть!
— Да чего же тебе дать-то?
— Мне чего ничего, лишь бы наесться.
Некоторое облегчение наступило весной, когда стала подрастать трава. Я с холщовой сумкой через плечо ходил в луга и собирал щавель, анис и другие съедобные травы. У нас был прекрасный пойменный луг Калач, теперь совершенно испорченный. Но тогда Калач благоухал разнотравьем. Еще мы лакомились сладковатыми молодыми сережками осокорей, и одна бабка, глядя на нас, горевала: «Ой, Боже! Что они едят-то». Был и травяной хлеб. По цвету и консистенции он был похож на пластилин. Но ничего вкуснее, если этот хлеб с молоком, я не помню. Отец с матерью подумывали, куда бы податься от такой жизни. Была мысль уехать, как тогда говорили, на торфа. Отец даже ездил в Донбасс на шахты. Там он увидел, как ежедневно «молодого коногона везут с разбитой головой» хоронить с музыкой. Неопытная деревенщина и становилась первой же жертвой в непривычном и жутком забое. Такая перспектива отцу не понравилась. Звал к себе устроившийся в это время в Москве дядя Саня. Томило полное безденежье, из-за чего все планы оказывались писаными вилами на воде.
Мы, конечно, были не единственными лишенцами на селе. Бабы собирались гуртом и ходили в район, в Кораблино, «хлопотать», чтобы как-то оправдаться и восстановиться в правах. Тогда в районе периодически работали какие-то комиссии по разбору жалоб. Было и так, что деду вернули корову. Бабка вела ее на веревке, а Витя поспевал сзади, похлопывая и поглаживая коровий бок. Тогда я видел плачущих старушек, наблюдавших эту картину. Потом повторялось новое изгнание. В одно из таких хлопотных посещений присутствие оказалось закрытым на обед. Бабы решили тоже пока пообедать и звали с собой мать. Она отнекивалась: «И не хочу да и денег нет». Но бабы звали: «Пойдем, у нас есть». Мать не пошла, осталась ждать у порога и, как оказалось, не зря. Вскоре подошел начальник. В углу со сбруей возился наш сельский мужик Гришка по прозвищу Карась. Их было два брата, Яшка и Гришка, и оба Караси. Сначала начальник сказал: «Вы восстановлены, можете идти». Потом спохватился: «Постой, на вас опять заявление есть». И достает письмецо. В писании оповещалось, что дед Михаил арендовал землю и богател, а отец мой ездил за тесом в Туму и торговал сосновыми гробами. Мать возразила: «Да с какого он года-то, сколько же ему тогда лет было?» Начальник: «Да, ведь и правда!» Тут и Гришка Карась: «Да Комари-то? Сроду никчемные были. А землю он обрабатывал у попа исполу. Это он на попа работал, а не арендовал». Начальник, говоря современным языком, бросил писанину в корзину и благословил отпущение грехов. По словам матери, «писателем» оказался Нурзик, детский дружок отца. Тогда они были соседями и дружили в совместных детских проказах.
Проделки их были незатейливы. По рассказам отца, в чем-то они подражали занятиям взрослых. «Работнички» забрались на прикладок, сложенный из снопов проса при соседской риге, и стали беспорядочно разбрасывать растрепанные снопы на току. Таким образом они готовили хозяину просо для молотьбы, т.е. делали доброе дело, помогали. За этим занятием их и застал хозяин: