С этой воинской частью и нашим колхозом существовала некоторая связь. Приезжала группа солдатской самодеятельности с постановками разных интермедий, на наш взгляд, очень не плохих. Непостижимым образом на службе здесь оказались наши деревенские — Ванька Пимкин и Колька Бобров Ухач. Колька был связистом, и они во главе со своим взводным иногда выходили «на линию» для проверки связи, вероятно, мнимую. Важно было хотя бы на время вырваться из казармы и подкормиться в это голодное время. На ночлег они всегда останавливались у нас. Ваньку постоянно отпускали в уборочную работать в колхозе комбайнером. Пожилой солдат отпускался учить мою мать ухаживать за пчелами. Ей пришлось принять под опеку осиротевшую пасеку. После войны под ее присмотром у дома было поставлено два улья, дававших до 80-90 кг меда на улей. С маршевыми командами на войну убывали кадровые солдаты. На замену прибывало неполноценное пополнение, в основном из азербайджанцев, плохо или совсем не говоривших по-русски. Особенно тяжело пришлось им в зиму 1942 г. Непривычные к холоду дальневосточных морозов они мерзли, как мухи. В этот год солдат обули в массивные английские ботинки с толстой подошвой и железными подковками — Черчилль выполнял свое обещание о поставках 2-3 млн пар ботинок для нашей армии. Никаких валенок не полагалось.
В феврале 1942 г. был призван отец, и я провожал его в Архаре на поезд. Он попал в дивизию, которая вновь формировалась где-то под Благовещенском. Там они получали ускоренную военную подготовку. Личный состав тоже был укомплектован наполовину азербайджанцами. В большинстве они не понимали русского языка или спекулировали на этом. Их прикрепляли каждого к русскому солдату и, как говорил отец, иногда приходилось учить кулаком. А на фронте обстановка складывалась критическая — немецкая армия неудержимо рвалась на Сталинград и Кавказ. В начале августа дивизия сходу была брошена в бой с форсированием Дона в направлении г. Серафимович. Как я понял из рассказов отца, дивизия вводилась в сражение разрозненно по мере подхода частей к фронту. В конце концов, изолированная группа бойцов была остановлена огнем из стрелкового оружия и закрепилась под склоном коренного берега перед окраинными домами города с садами и огородами. Никакой связи с другими подразделениями хотя бы в пределах видимости группа не имела. Тут к ним от реки на изволок приближается солдат, знакомый отцу как бывший конюх в архаринском райвоенкомате. В нижнем белье (верхнее обмундирование потеряно при форсировании реки «на подручных средствах») он волочит винтовку за ремень прикладом по земле и ругается:
— Мы их! Сейчас!
— Не ходи туда! Там стреляют! Иди к нам!
— Да ну! Мы их! ... И сел от пули в живот: «Ой! Ой!»
Отец:
— Ну что ж ты, твою мать! Тебе же было сказано — не ходи туда!
Откуда-то к их группе пришел незнакомый лейтенант и заявил, что сейчас начнется штурм. Будьте наготове. Затем, по какому-то признаку определив время, без всякой подготовки приказывает: «В атаку! Вперед!» Группа рванулась и тут же залегла под сосредоточенным огнем. Вскоре начался минометный обстрел. Крупный осколок разворотил отцу ступню правой ноги и застрял в ней вместе с кусками подошвы и портянки. Эвакуация, госпитали, и очутился он под Казанью в военном хозяйстве (вроде совхоза) охранником на пару с таким же казахом без одной руки. И продержали их там до 1946 г., хотя по всем статьям должны были бы отпустить по домам сразу после излечения по-чистой. На фронте отец продержался чуть больше месяца и потом хорохорился:
— Если бы нам хоть чуток подсобили, мы бы тогда город взяли.
— Да брось ты, отец! Немец был еще в полной силе, и вами просто затыкали дыры во фронте и бросали в бой не сомкнутым кулаком, а растопыренными пальцами.