Постепенно мы втянулись в солдатскую жизнь, нас, можно сказать, пообтесали, и армейская лямка становилась терпимой. В марте заметно потеплело, а в апреле нам выдали новое обмундирование: шинели из грубого и плотного солдатского сукна, форменные гимнастерки из американской ткани красивого, но необычного светло-бежевого цвета, брюки обычного цвета хаки и американские ботинки. Ботинки из красной кожи с толстыми кожаными(?) подметками с металлическими подковками были добротны и красивы, но совершенно не держали влагу. Стоило пройти по росе, и ботинок был полон воды. В такие ботинки была обута вся дальневосточная армия до самого конца войны. Кажется, всего их было поставлено по ленд-лизу 12 или 13 млн пар. В новеньком с иголочки одеянии нас вывели перед праздником 1 Мая в Благовещенск на уборку улиц, и нас пристально наблюдал вышедший из особнячка японский консул. Нам показывали — вон он, японский шпион. Интересно, о чем этот шпион тогда думал? Внешний вид наш уже вполне соответствовал облику молодого бойца.
Всему прекрасному приходит конец, подошел конец и нашему обучению снайперскому делу. Мы успешно отстреляли зачетные стрельбы. Как всегда у нас бывает (Крылов спрашивает: «Можно ли вместо бывает сказать бывывает?» Пушкин отвечает: «Ну почему же нет, можно сказать и бывывывает»), не обошлось и без показухи. Каждая рота стремилась показать высокий уровень подготовки, и для исключения всяких случайностей в блиндаже с показчиками мишеней сидел наш старшина и в случае промаха стрелявшего делал в мишени пробоины из пистолета. Вообще-то лично я на тренировочных стрельбах не промахивался и в сложной стрельбе по движущейся мишени, но в ответственный момент может рука и дрогнуть. На этом курс обучения закончился, мы были награждены специальным значком «Снайпер» и распределены по строевым частям.
Рассеяли нас так, что потом я не встречал даже выпускников нашей школы. Уже во время военных действий в Маньчжурии на одном из переходов я встретил Гришу Маричевского. В это время он оказался в дивизионном оркестре, где играл на кларнете. Этому искусству он обучился, усердно занимаясь в музыкальном оркестре при доме культуры в Архаре. Я тогда скептически относился к его увлечению, но у него оно не пропало даром. Таких «уклонистов» от строевой службы у нас в армии называли придурками. Ну, это к слову. А попал я в отдельную стрелковую бригаду, кажется 38-ю. Отдельная, потому что не входила в состав дивизии, а непосредственно в корпус или армию. В бригаде было, как и полагается, четыре батальона и командовал ею тогда майор Шумейко, человек шумоватый, экспансивный и дерзкий, но не вредный. Бригада была расквартирована в поселке Бабстово Еврейской автономной области. Это на половине дороги от Биробиджана до поселка Ленинское на Амуре, примерно в 40 км от последнего.
Рота, в которой мне довелось служить, была укомплектована призывниками из Кировской области моего возраста (в нашем взводе из Уржума) со значительной примесью жителей Приморья и Хабаровского края. Среди последних были и люди пожилого возраста до 1912 г.р., и 1923-1925 гг. р. Самым старым у нас был помощник командира 1-го взвода из Уссурийска 1905 г.р. Командиром роты был старший лейтенант. Он отличался выправкой кадрового военного без особого налета солдафонства. Был корректен, вежлив и пользовался авторитетом у солдат. Я убедился в этом во время учений в поле, где около недели я находился в командной группе роты в качестве связного от нашего 3-го взвода. Среди взводных командиров для меня выделялся командир 1-го взвода. Иркутянин, агроном по гражданской специальности, он был призван из запаса. Младшие командиры, за редким исключением, все были из старослужащих, отслуживших, как тогда говорили, службу действительную. Все они прошли период закручивания гаек по укреплению дисциплины и введению новых требований по обучению войск в полевых условиях после назначения Наркомом обороны Тимошенко, сменившего бездарного Ворошилова. Нам, молодым солдатам, также не давали спуску, но никакой дедовщины тогда не было и в помине. Отношения в отделениях, взводах и в роте строились на принципах дружбы и товарищества без особых элементов унижения, что иногда еще встречалось в снайперской школе со стороны младших командиров.
Однажды осенью ненастной на учениях мы целый месяц бродили по лесистым сопкам и болотистым низинам и вымотались до предела. Некоторых из нас выделяли в помощь обессилевшим под более тяжелым вооружением пулеметчикам и минометчикам. На меня как на «свежего» нагрузили станок пулемета «Максим», и я целый день протаскал его на горбу, иногда чуть не утопая в болотистой низине под двухпудовой тяжестью станины. Катить эту дуру за хобот на колесиках воспрещалось категорически, хотя для того они и придуманы были, да в бою иначе было и нельзя. Потом я видел уже во время военных действий в Маньчжурии катящийся по дороге целый пулемет на привязи к хвосту «трофейного» ишака. А у солдата и своего снаряжения достаточно. Винтовка или автомат с двумя дисками, каска 1,5 кг, противогаз в сумке через плечо, на поясе лопата, фляга из толстого стекла (алюминий — дефицит), вещмешок с неким «имуществом». Индивидуальный котелок в виде штампованного из жести и луженого внутри цилиндрического ведерка на 2 л. С обязательной ложкой в придачу. Ложки отливались умельцами из алюминия по оттискам с готовых образцов. Ручки ложек обязательно оформлялись в виде женщины в натуральном естестве. К слову, звездочки на пилотки или шапки вырезались из жестянок от американских консервов. Не обходилось без несчастных случаев. После этих учений говорили, что трех солдат из соседнего батальона, спавших вместе под деревом, загрызла рысь. Этому можно поверить. Такой зверь обычно нападает сзади, с затылка. Порвет тебе становую жилу — и будь здоров, не кашляй. Крупные учения редко обходились без каких-нибудь происшествий, которые назывались чрезвычайными.