Назад они ехали тоже в такси, и не до вокзала, а до самой Лахты. Было очень холодно. Шофер попался старый и рассерженный. Тотчас же за лесопильным начало сильно трясти, расхлябанный автомобиль так грохотал, что говорить сделалось решительно невозможно. Клавдя сидела в уголку, поджав ноги и глядя на прыгающие за слюдяным окном снега, на желтую луну, на убегающие назад огни города. Жмакину было плохо. Он закрыл глаза, спрятал руки в карманы, надвинул кепку поглубже. Несомненно, он вел себя глупо, глупее глупого. Клавдя подозревала. Зачем он швыряется деньгами? Вот нанял такси и заплатит рублей сорок, никак не меньше. Что она думает о нем, сидя в углу? Он покосился на нее уже враждебно. Или накупил в магазине вина и закусок и дорогих невкусных папирос. И сыру, которого терпеть не может. Зачем? Корзина стояла в ногах, он слегка уперся в нее носком сапога, ее легко раздавить. Автомобиль вдруг стал точно приседать на левую сторону, потом остановился. Шофер велел вылезти. Клавдя уронила перчатку и нагнулась, чтобы ее поднять. Шофер прикрикнул.
— Что? — спросил Жмакин.
— Поторопиться прошу, — сказал шофер, сбавляя тон.
— Просишь? — спросил Жмакин.
— Так точно, прошу, — роясь в инструментах, сказал шофер.
Жмакин ему нарочно не помог менять резину.
— Мы; пойдем, — сказал он, — а вы нас догоните.
И, крепко взяв Клавдю под руку, пошел. У столбиков Клавдя неожиданно и тяжело на него оперлась. По-прежнему она даже не взглянула на Жмакина. Они шли молча. Да и о чем им было говорить? Он спросил у нее, холодно ли ей. Она сказала: «Да, немножко холодновато». Но когда он предложил ей свой теплый шарф, она отказалась. Он старался вести ее побыстрее, чтобы она не очень застыла, но она точно упиралась.
— Устала? — спросил он.
— Нет, — не сразу ответила Клавдя.
Наконец машина догнала их. Они опять сели. Он вдруг почувствовал, что Клавдя дрожит.
— Ну вот, — сказал он, — видишь, теперь простудишься.
Он поднял повыше ей воротник, застегнул пуговицу у горла и обнял ее за плечи. Она прижалась к нему, и он почувствовал, что она вовсе не дрожит, а что плечи ее вздрагивают, что она плачет. С беспокойством, со злобой и с жалостью — на него всегда слезы женщин так действовали — он спросил ее, что с ней. Она не отвечала. Потом высвободилась от него, вытерла лицо перчатками, высморкалась и опять стала смотреть в прыгающее слюдяное окошко. Жмакин молчал, ничего не понимая. Так они доехали до дому. Пока он расплачивался с шофером, она отворяла двери своими ключами. Он поднялся в мезонин. В печке еще тлели уголья. Он подбросил дров, засветил лампу, сел на постель не раздевшись, почувствовав себя очень усталым. Клавдя ходила внизу, умывалась, он слышал плеск воды в кухне и бренчание рукомойника. Потом зашла к нему. Он встал ей навстречу. Она сильно напудрилась и переоделась а домашнее застиранное платье с пояском на пуговках. На плечах у нее был платок.
— Застыла?
Она молча улыбалась. Он подошел к ней вплотную, напряженный, измученный до той черты, за которой начинается сумасшествие, поглядел на нее, потом сказал:
— Давай покушаем.
Она ответила:
— Давай.
Села, сбросила с одной ноги туфлю и спрятала ногу под себя. Он снял пальто, расставил на столике еду, налил водки в розовую чашку, но Клавдя пить не стала.
— И ты не пей, — сказала она, отодвигая от него чашку.
Но он выпил и эту чашку и еще две. Он очень волновался. Ему все время казалось, что Клавдя встанет и уйдет.
— Ты не скучай, — говорил он ей, — ты кушай. Ты не смотри на меня, что я не кушаю, я когда пью, я не могу кушать. На-ка, съешь яблоко.
Она не ела и улыбалась.
— Что ты улыбаешься, — спрашивал он раздраженно, — чего нашла смешного?
— Так, — отвечала Клавдя.
Водка согрела его, он раздражался все больше, ему не нравилось, что Клавдя улыбается.
— Ничего смешного, — говорил он, наливая в чашку портвейн, — на, выпей.
— Не хочу.
— Дамское же, сладенькое.
— Не буду.
— Тогда я выпью.
— Пей, если дурной.
Он выпил сладкое противное вино и закурил папиросу. Он косил немного. Алкоголь сделал его вдруг настороженным, подозрительным.
— Ты за мной не следи, — сказал он, — не следи, что у меня много денег. Я на транспорте премию получил и теперь гуляю. Как ты считаешь, — могу я гулять на премию?
Клавдя перестала улыбаться.
— Можешь, Коля, — сказала она твердо.
Он взглянул на нее, ему показалось, что она издевается над ним, — почему Коля? И встретился с ее глазами. Теперь он вспомнил, почему Коля.
— А как твоего мужика звали, — спросил Жмакин, — которого ты метлой? Как его звали?
— Алексеем. Лешей.
Он засмеялся и покрутил головой. Клавдя сидела серьезная, кутаясь в платок.
— Дочка спит?
— Спит.
— А мы гуляем, — сказал Жмакин, — верно? Все спят, а мы гуляем. И дочка спит, и гражданин Корчмаренко спит, и Женька спит. А у нас жизнь вся в огнях.
— Где же ты огни увидел? — спросила Клавдя.
— Все в порядке, — сказал Жмакин, — все, Клавочка, в порядке.
Она внимательно на него посмотрела, потом вздохнула.
— Пьяненький?
Встала, подошла к нему, взяла его за волосы и отогнула ему голову слегка назад.
— Псих ты, — медленно говорила она, — что ты за человек такой? Пьяный, совсем пьяный.
Он закрыл глаза. Ему сделалось легко, немного качало.
— Клавдя, — сказал он, опять открыв глаза, — Клавдинька…
Ему захотелось плакать. Она гладила его по лицу, потом он почувствовал, что она целует его мягкими, горячими, раскрытыми губами в щеки, в переносицу, в висок.
— Клавдя, — говорил он тихо и покашливал, — Клавдинька, выходи за меня замуж. А? Я тебя с дочкой возьму. И поедем куда-нибудь. На линию. — Он вспомнил это слово и убежденно его повторял. — На линию поедем. А? И на линии, знаешь? Устроимся. Чего тебе здесь?
Он налил себе еще из бутылки и выпил, потом протянул Клавде яблоко.
— На.
Она взяла, смеясь.
— Ешь.
Она откусила.
Жмакин потирал лицо ладонью. Мысли разбегались, Он не мог их собрать.
— Я, Клавдя, напился, — сказал он, — но это ничего ж значит. Все будет в порядочке… Выйдешь за меня?
— Нет, — сказала она серьезно.
— Почему?
— Не выйду, — сказала она, — ты пьяненький и болтаешь пустяки разные. Иди лучше спать ложись, и я пойду. Ночь уже.
— Ты не пойдешь, — сказал он.
— Почему?
— Ты здесь ляжешь.
Он поднялся и с трудом подошел к ней. Она молчала. Жмакин неловко обнял ее за шею и поцеловал в горячий рот.
— Клавка, — сказал он, — живо!
— Не дури, — строго ответила она, — сумасшедший!
И отошла к печке. Он смотрел, как она швыряла дрова в огонь, как заглянула — хорошо ли горят, как поднялась и поправила платок на плечах. Он сел на постель. Его раздражало Клавдино спокойствие, ее уверенность, неторопливые и плавные движения.
— Поди сюда, — сказал он.
Она подошла. Кровать была невысокая. Жмакин, не вставая, обнял ноги Клавди выше колен. Она уперлась ладонями в его плечи. Он уже ничего толком не соображал, но она все же вырвалась от него и прикрутила фитиль в керосиновой лампе, потом дунула в стекло. Сразу обозначился серебристый квадрат окна. В комнате стало теплее и тихо сделалось так, что Жмакин услышал, как Клавдя расстегивает на себе какие-то кнопки. Одна не расстегнулась, и Клавдя дернула материю с такой силой, что материя разорвалась. Он сидел в той же позе, упираясь руками в колени и глядя в темноту, туда, где, вероятно, раздевалась Клавдя. Она сбросила туфли. Потом он услышал шелестящий, легкий звук снимаемых чулок. Потом что-то стукнулось едва слышно, — вероятно пряжка от подвязки, и тотчас же Клавдя оказалась перед ним, но он ее не увидел, она встала на кровать, отбросила ногой одеяло и легла, закрывшись до горла.
— Ну, — сказала она, — Коля!
Он разделся и лег с ней рядом, не веря всему тому, что произошло, и немножко уже презирая Клавдю, как привык презирать тех женщин, которые ему отдавались.