Табак был душистый, но слабенький, и Лапшин, немножко покурив, сказал:
— Назад подарю. Я люблю такой табак, чтобы душил. А это не табак. Баловство.
— Слабенький, — произнес Жмакин.
Еще покурили, помолчали.
— Ну вот что, Жмакин, — сказал Лапшин, — теперь тебе к старым делам возврата нет. Надо на работу становиться.
— А может, я тую работу обокраду? — сказал Жмакин.
— Не обокрадешь.
— Доверяете?
— Более или менее, — сказал Лапшин.
Жмакин усмехнулся.
— Странное дело, — промолвил он, — давеча мне Корнюха доверял, сегодня — вы. И как доверял…
Он выпустил к потолку струю дыма, поморщился и сказал:
— Ладно, товарищ начальник. Покончили. Ваше слово.
Лапшин ходил по кабинету из угла в угол.
— В Арктику я тебя не пошлю, — говорил он пофыркивая, — не тот ты человек…
— А в счетоводы я и сам не пойду, — сказал Жмакин, — тоже не тот человек.
— Погоди. Арктика, следовательно, отпадает. Счетовод из тебя не выйдет по причине малограмотности… Директором завода тебя, сам понимаешь, не назначат…
— Да уж куда мне, — опять с усмешкой согласился Жмакин.
— А мог бы? — спросил Лапшин.
Он помолчал, глядя на Жмакина со странным выражением жалости и презрения. Потом, внезапно покраснев, заговорил сухим, военным голосом. Говорил он долго, и Жмакин не сразу понял, о чем идет речь. С каждым словом Лапшин все больше горячился и, наконец, хлопнул широкой ладонью по столу, возле которого сидел Жмакин, но тотчас же успокоился и тихим голосом сказал:
— Не крути, Жмакин. Я тебя в люди тяну, я тебя и застрелю, если понадобится. Понял?
— Понял, — кротко сказал Жмакин.
— Теперь расскажи, как с Корнюхой дело обстояло.
— Чего дело, — сказал Жмакин. — Балага, старичок там замешанный, я вам давеча позабыл сказать. А Корнюха — что ж… Таких кончать надо.
— А каких не надо?
— Ваше дело хозяйское, — сказал Жмакин, — вы сами знаете.
Они помолчали. Лапшин прошелся еще по комнате. Потом пододвинул Жмакину бумагу и чернила. Жмакин спросил, что писать. Лапшин сказал: «Все, что про Корнюху знаешь и про его ребят». Жмакин медлил. Тогда Лапшин спросил:
— Ты за советскую власть или против?
— За, — сказал Жмакин.
— То-то! Пиши.
— А при чем тут Корнюха? — спросил Жмакин.
— Корнюха — политический бандит, — сказал Лапшин. — Что ты прибедняешься?
Жмакин писал долго, снял пальто, повесил на вешалку и опять сел писать. Пока он писал, Лапшин разговаривал с кем-то по телефону. Жмакин не понял, с кем, но понял, что разговор касается его, Жмакина. Кончив, он подписался: «К сему А. Жмакин» и сделал росчерк, похожий на гуся. Лапшин, чему-то усмехаясь, стал читать, потом спрятал написанное в ящик.
— Расстреляете? — спросил Жмакин.
— Видно будет, — сказал Лапшин. — Сначала поговорим, потом судить будем.
Все еще улыбаясь, он глядел в лицо Жмакина.
— Чего вы? — спросил Жмакин, стесняясь и розовея.
— Не красней, — сказал Лапшин, — правда на свете одна, двух правд нету…
И пошел отворять дверь.
15
— Пожаловал, — сказал он в дверях, — какой такой иностранец. А мы тут твой табак курили да ругали…
— А что, плох? — спросил вошедший.
— Да так себе табачишко, — говорил Лапшин, с удовольствием поглядывая на гостя. — Ну-ну, покажись… То-то приоделся…
— Помаленечку, — говорил гость, снимая великолепное пальто и аккуратно сворачивая кашне, — и сам приоделся и Иван Михайловичу привез. На-ко…
И он вынул из кармана маленькую коробочку.
— Бритву привез? Ай молодец, — сказал Лапшин, — я сколько годов хорошую бритву ищу. Ну спасибо…
Пока Лапшин разглядывал подарок, а гость ему объяснял, как с этим подарком обращаться, Жмакин исподлобья рассматривал и оценивал гостя. Человек этот был среднего роста, тяжеловат, еще молод и имел во всем своем облике нечто удивительно уютное, слаженное и устроенное. Вот вынул он из кармана зажигалку, щелкнул, — и здорово получилось. Заправил папиросу движением языка, прищурил один глаз, — и всем стало понятно, что курить ему вкусно, дым теперь вовсе не мешает, а что касается до бритвы, привезенной из Америки, то нет ничего проще и легче, чем эту бритву разобрать и собрать вновь. И слова, которыми он пользовался, тоже были удобные, ясные и плотные. «Ничего дядька», — подумал Жмакин и взял со стола зажигалку. «Дядька» поглядел на Жмакина бурым медвежьим оком. Жмакин попробовал щелкнуть. Ничего не вышло. У Лапшина тоже ничего не выходило из сборки и разборки бритвы.
— Ну ладно, потом, — сказал он, — садись, Федор Андреевич. Рассказывай. Понравилась Америка? И познакомься. Жмакин — некто.
Познакомились, сели. Урча, Федор Андреевич рассказывал про Америку и собирал бритву. Собрал, разобрал. Руки у него были короткопалые, темные, рабочие и, видимо, чрезвычайно сильные. Собрав и положив бритву в футляр, он еще боком пригляделся к Жмакину, потом спросил:
— Он и есть?
— Он самый, — сказал Лапшин. — Но я тебя должен сразу предупредить: жулик.
— Воровали? — спросил Федор Андреевич.
— Приходилось, — сказал Жмакин.
— Вор хороший, — сказал Лапшин, — ловкач парень.
— Специальность имеет? — спросил Федор Андреевич.
— Имел, — сказал Жмакин, — слесарил немного, монтер также.
— Будете воровать или работать будете?
Жмакин молчал.
Лапшин глядел на него с любопытством.
— Я спрашиваю, — перейдя на «ты», сказал Федор Андреевич, — будешь воровать или работать будешь? За воровство посажу немедленно. Будешь работать, как человек, — выдвину, помогу, материально обеспечу — лучше не надо.
Потея от напряжения, Жмакин поднял голову и встретился взглядом с холодными, неприязненными глазами.
— Только сразу и без дураков, — сказал Федор Андреевич.
— Ладно, — сказал Жмакин.
— Что значит ладно? Тебя никто не неволит, — сказал Лапшин, — не хочешь, не надо.
— Хочу, — с трудом сказал Жмакин.
— Слово?
— Слово, товарищ начальник, — сказал Жмакин и опять взглянул на Федора Андреевича.
Тот уже писал в блокноте размашистым, крупным почерком. Потом оторвал бумажку и протянул ее Жмакину.
— Завтра в десять придешь по этому адресу. Записка вместо пропуска. Звать меня Пилипчук…
— Паспорта у меня нет, — сказал Жмакин.
Лапшин и Пилипчук переглянулись. Жмакин встал.
— И жить мне негде, — сказал он.
Пилипчук опять вынул блокнот и написал вторую записку.
— О, — сказал он, — иди сейчас туда, там будешь спать. Потом подумаем.
— Да прямо иди, никуда не заворачивай, — сказал Лапшин, — завернешь — пропадешь.
Жмакин оделся, нахлобучил кепку. Лапшин вывел его в коридор. Здесь было полутемно.
— Погоди, — сказал Лапшин, — возьми денег.
Он вынул бумажник, бережно отсчитал три пятерки, потом еще одну рублями и протянул деньги Жмакину. Жмакин не брал.
— Возьми, ничего, — сказал он Жмакину, — после получки отдашь.
— Спасибо, товарищ начальник, — сказал Жмакин, — только я не возьму.
— Ну и дурак, — сказал Лапшин и спрятал деньги в бумажник. Потом подал Жмакину руку.
— Звони, коли что. Иди!
Не торопясь, Жмакин пошел по коридору и лестнице. Не торопясь, спустился вниз, вышел на площадь и по Зимней канавке к Неве. Где-то далеко играла музыка. Жмакин закурил, потер ладонью щеку, прочитал под фонарем адрес на записке, застегнул пальто и быстро зашагал на Васильевский остров, на Вторую линию, дом помер девяносто три, гараж.
В проходной гаража Жмакин показал записку дежурному. Тот повертел ее в руках и ушел. Вернулся он вместе с небольшим старичком. Старичок надел пенсне, слегка закинул назад голову, осматривая Жмакина, и повел за собой в деревянную часовню. Ворота в часовне были закрыты и забиты наглухо войлоком, и действовала одна только калитка, такая низкая, что Жмакину пришлось нагнуться. Старичок проворно захлопнул за собой калитку и сказал Жмакину: