Поэтому Маша открыла тетрадь. И не ошиблась.
Хотя почерк у Очкастого был ещё хуже, чем у неё, и буквы в стиснутых строчках словно бы играли в догонялки, она заметила знакомое имя: Шаман.
Повинуясь интуиции, девочка решительно сунула тетрадь за пазуху. А потом повернулась к двери…
В этот момент в комнату влетел мыш.
— Стой! — Терентий изо всех сил вцепился Маше в волосы, стараясь её не пустить.
— Эй, ты чего?.. — Маша попыталась смахнуть мыша. Тот увернулся, а потом завис перед Машиным лицом.
— Туда нельзя. Там… очень плохо, — он не мог объяснить, что происходит, просто чувствовал: от того типа, за дверью, исходит острая волна опасности. Маше ни в коем случае нельзя с ним встречаться.
— И что мне делать? — девочка замерла, боясь пошевелиться.
Терентия она знала, как разумного и трезвомыслящего мыша. Вряд ли бы он стал разводить панику на пустом месте.
К тому же, она САМА попросила его последить за коридором.
А вдруг там Шаман?..
Пяткам сделалось жарко, нос вспотел.
Если бы девочку спросили: почему она боится пацана в кепке больше, чем взрослого дядьку, она бы затруднилась ответить.
Но это была правда. Стопроцентов.
— Вылазь в окно, — подсказал мыш.
Маша подбежала к подоконнику, и навалившись на него, посмотрела вниз.
— Третий этаж, — с сомнением сказала она.
Про этажи Терентий не понимал. Но твёрдо усвоил одно: бежать надо как можно скорее.
— Тот, снаружи, хочет тебя убить, — сказал мыш, усевшись на оконный шпингалет.
— Да ну, — сначала Маша даже не поверила. — Так не бывает. Нет, правда… Мы же не в кино, или ещё где.
А я — не длинноногая блондинка по имени Эсмеральда, — с горечью подумала Маша.
Уж она бы запросто распахнула окно и спрыгнула вниз, растопырив юбку, как парашют.
А мне всего восемь, я маленькая девочка, и очень, очень боюсь высоты…
То, что ей не почти девять, а всего восемь, Маша вспоминала довольно редко. Точнее, ещё ни разу — с тех пор, как семь месяцев назад у неё был день рождения.
С того самого дня она привыкла думать о себе, как «почти девять», а ещё в прошлый день рождения — как «почти восемь», и так далее, в глубь времён.
В эту минуту она с удовольствием побыла бы маленькой восьмилетней девочкой.
Но похоже, именно сейчас это и невозможно.
Осторожно надавив на шпингалет, Маша открыла окно и взобралась на подоконник.
Расстояние меж прутьев решетки было широким — она так и думала, что протиснется, только уши слегка ободрала, и комбинезон зацепился, теперь на плече дырка.
Встав на узкий каменный карниз и держась за решетку, она посмотрела вниз.
Голова закружилась, в животе затрепыхались противные бабочки со скользкими крылышками, перед глазами вспыхнули яркие точки…
Ладошка вспотела, и почти соскользнула с холодного металлического прута, но порыв ветра, ударив Машу в лицо, словно это был и не ветер, а большое влажное полотенце, помог прийти в себя.
И сразу обнаружился выход: всю стену, до самой крыши, покрывал плющ.
Это была внутренняя часть стены, которая выходила во двор. Плющ рос на ней с незапамятных времён, он имел толстые, похожие на канаты в спортзале, стволы, покрытые багряными, чуть колючими листьями.
Канаты! — при этой мысли Маша приободрилась.
В школьном спортзале она очень любила лазать по канату. Подниматься высоко-о-о, под самый потолок, и оттуда смотреть вниз.
Сверху спортзал был совсем другим. Более интересным.
И странное дело: тогда она не боялась высоты. Наоборот, Маша гордилась тем, что умеет взбираться по канату, одна-единственная из всех девочек, да-да-да, её физрук в детдоме научил.
Сделав крошечный шажок, цепляясь за решетку — очень трудно было разжать пальцы — Маша вытянула руку и сжала толстую шершавую ветку.
Постояла, прикрыв глаза — надо было перетерпеть дрожь в коленках, а потом ещё подавить желание пописать…
Ну что за организм! — разозлилась Маша. — Подводит в самые ответственные моменты жизни.
Гномик-гномик, я писать не хочу… — пробормотала она детскую считалку, которой её научила Юлька, лучшая подружка из детдома.
Уж Юлька ТОЧНО не испугалась бы спуститься по плющу с третьего этажа, — подумала Маша. — Да она и с пятого бы спустилась, а потом задирала бы нос целую неделю.
Злость накатила с новой силой, и Маша наконец-то отпустила решетку.
Мир опрокинулся куда-то вбок, звёздное небо встало вертикально, а стена отдалилась, сделалась зыбкой и ненастоящей.
И тут мыш Терентий вцепился коготками Маше в волосы. Неистово трепеща крылышками, он полетел обратно к стене…
Конечно же, чтобы удержать от падения тяжелую девочку, слабеньких мышиных сил ни за что бы не хватило. Но вот хорошенько дёрнуть за косичку, приводя в чувство — получилось.
Маша судорожно вцепилась в плющ и потрясла головой, чтобы прочистить мозги.
И в этот момент в комнате хлопнула дверь.
Окно! — сразу подумала Маша. — Я так и оставила его открытым.
Ситуация была опасной настолько, что Маша забыла обо всём на свете. Страх перед высотой просто вылетел, испарился из головы.
Прыгнув изо всех сил, девочка крепко вцепилась в плющ обеими руками.
Она повисла, запуталась в его ветвях, стараясь прижаться к стене КАК МОЖНО БЛИЖЕ.
А потом зажмурилась, и вновь стала шептать про себя спасительную мантру: я дерево… Я сирень…
Сообразив, что сирень в данной ситуации не слишком уместна, она скорректировала послание к Вселенной:
— Я дерево… Я плющ…
Окно скрипнуло, открываясь во всю ширь, и в проёме показалась тёмная голова.
Вместе с ней пришел запах гнилого апельсина, и Маша беззвучно выдохнула.
Это Очкастый. Не Шаман.
— Сбежала, — пробормотал Очкастый, и высунулся ещё дальше — чтобы посмотреть вниз, на проходящую под стеной дорожку.
Было темно, и дорожку лишь чуть-чуть освещал льющийся из окон свет. Но кажется, никакого разбитого изломанного тела на ней не лежало…
— Но всё-таки не мешает проверить… — если бы Маша была старше, она бы почувствовала в голосе Очкастого просто ОГРОМНОЕ облегчение.
Ему не хотелось убивать девочку.
Такой ценный экземпляр заслуживал того, чтобы его хорошенько изучить.
Захлопнув окно, Платон Федорович тщательно закрыл оба шпингалета и задёрнул шторы.
Если он скажет Тому человеку, что опять упустил девчонку — будут проблемы.
В этом случае его самого отправят в комнату с телевизором, чего Платон Фёдорович очень не любил — хотя никогда в жизни не признался бы в этом Шаману.
После телевизора он всегда чувствовал некоторое отупение. Забывал о своих программах исследований, о своих мечтах…