— Бабушка покойная велела, — сверкнул Велеслав глазами чёрными, колдовским, что сотник аж куском недоеденным поперхнулся, — дабы ворога отвлечь, беду отвести.
Да и воткнул в стол нож разбойничий, аж лежащий на том столе шлем подскочил и противно звякнул.
— Но, но, порошу без рук! — рявкнул сотник, дыбы страх свой не показать, перед нижестоящим не опозориться. — А ты чего хотел, когда в стражу нанимался? Коли чаял жизни сытой да спокойной — шёл бы в пекари. Слыхал, как раз дочка Любомира от тебя глаз оторвать не может.
— Хотел, — Велеслав пару раз вдохнул-выдохнул, справляясь с гневом, да не больно помогло, — чтобы, когда мы, жизнями рискуя, душегубов в темницу бросали, они там и сидели, а не по площади разгуливали с глумливыми мордами, а подельники их в нас за службу верную ножами не тыкали. Ты на кой Некраса-то выпустил⁈
— А вот так и выпустил, — отрезал сотник, пытаясь показать, что разговор окончен. — Виру он заплатил немалую, перед Еремеем слёзно повинился. Не за что его боле тут удерживать, не за что.
Но от Велеслава не так-то просто было «отрезаться».
— Так Еремей хотя бы жив остался! А как же те, которые вовсе травой поросли?
— А с чего ты удумал, что Некрас их всех порешил?
— Да про это весь город знает!
— Вот пусть весь город сюда и приходит, пред богами и людьми, что видели, рассказывает! А покуда нет — всё это слухи да твои домыслы!
— А то, что меня с его именем на губах порезать пытались — тоже домыслы⁈
— Мало ли, в пылу боя послышалось чего, — буркнул сотник. — Уймись-ка, ты лучше, Велеслав, да иди работай. Там как раз жалобу проверить надо, бабы из-за курей в посаде подрались.
— Да какие, к чёрту, куры, когда стража выпускает опасного лиходея!
— Ты мне тут не голоси, сам как баба! Не твоего ума дело! Ты Некраса за покражу привёл — за то тебе честь и хвала. А дальше другие решают, что с ним делать. Надо будет — ещё раз приведёшь. Свободен!
Сотник сам уже в раж вошёл, спорить с ним — себе только хуже делать. Полный молчаливого несогласия, вышел Велеслав во двор, постоял, на редкие облака глядя. Тут серчай — не серчай, а снова не видать ему повышения, как своих ушей. Да что ж за правила такие неписаные и негласные, по которым тех, кто головой своей рискует, курей считать отправляют, а те, кто только замки на темнице отпирать и умеют, квасок попивают посреди дня? Затопило сердце злое бессилие — хоть волком вой, даром что луна не взошла! Да только толку от того — как от козла молока.
Велеслав глянул в сторону конюшни, да отвернулся. До посада, пожалуй, и лучше бы на коне доехать, но опосля Федотовой кобылы на глаза конюху лучше не показываться. Он, конечно, мужик отходчивый, но пока серчает и в рожу дать может, а кулачищи-то о-го-го. Хоть рожа та и ордынская, но пусть лучше будет пригожей, а не перекошенной…
Ещё разок вздохнув тяжко, решил Велеслав, что и пешком доберётся. Домой только заскочит, хоть котомку да краюху хлеба захватит. На этот раз на улочке народ появился, хлева да сараи пооткрывали, скотину выпустили — негде душегубу спрятаться. Ещё одна удача — получилось мимо матушки прошмыгнуть, дыру в рубашке парадной не показать. Сунул её Велеслав обратно в сундук, затолкал поглубже. В случае чего — на мышей свалит.
До посада идти неблизко — город надобно целиком пересечь, мимо княжьего подворья пройти оттуда — за ворота, через поля пшеничные, а вот там уже посад и находится. Каждый раз проходя мимо высокого резного терема, Велеслав не мог, да особо-то и не пытался отогнать мысль сладкую, что ему буквально на роду написано в том тереме жить, мясом каждый день баловаться, за сохранность рубахи парадной не трястись. Вот только сотник будто нарочно раздавал задания для будущего героя неподобающие… нет бы Тришку, что ли, в посад сослал⁈ У того особых чаяний нет, браги выпить да покушать вкусно — вот и жизнь удалась. Как раз по нему приключение…
Крутилось одно и то же в голове всю дорогу до посада, настроения хорошего не прибавляя. И, видать, всё негодование на лице нарисовалась — когда Велеслав приблизился к курятнику, возле которого народ скопился и галдел не переставая, то сказать ничего не успел — тихо стало.
— Городская стража, рассказывайте, что случилось, — ничего лишнего: произнёс, как по уставу надобно. Люди заговорили, а потом и забранились разом. Особенно две бабы усердствовали:
— Пропала у меня курица, хорошая курица, рябая…
— Следить надо лучше за скотиной!
— А ты только и рада чужое добро к рукам прибрать! Пропала, значит, месяц её нет, а потом гляжу — высидела цыплят в лопухах, на не ко мне во двор повела, а к этой!..
— Небось, у тебя жила впроголодь, ты известная жадоба!
— Ты в мои лари не заглядывай, за своими следи! Хорошо устроилась: и курицу и приплод прикарманила!
— А может это вовсе мой приплод?
— Это с какой это стати — твой?
— А с такой, что от петуха моего, твой доходяга уже давненько кур не топчет!
— Лишь бы чего выдумать! Воровка!
— Ротозейка!..
И чем дольше слушал это Велеслав, тем голоса становились всё более тягучими да гнусавыми, будто сквозь толщу воды пробивались. В глазах помутнело, лица исказило, будто не люди перед ним, а чудища морские… Голову что ли напекло, пока шёл? Или голове той невмоготу ерундой такой забиваться?
— Поделите, — сказал-рявкнул он, и спорщицы враз от неожиданности подскочили.
— Что поделить-то? — робко спросила одна.
— Цыплят, — объяснил Велеслав. — Поровну.
— Да как же их делить-то? Я их кормила, выхаживала, а теперь отдать⁈
— Так и отдать, раз не твои!
Спор готов был разразиться с новой силой.
— Тихо! — Велеслав оборвал зарождающуюся брань. — Коли сами не разобрались, стражу позвали — так и делайте, как я говорю. Пререкаться после будете. А то, как на соседей жаловаться — то «стража! стража!». А как язык с крючка снять да против тех, кто людей убивает да обирает свидетельствовать, — так затихаете, словно мыши под веником!
Сказал это да развернулся, прочь пошёл.
— Чё это с ним? — вопросил какой-то дедок в недоумении.
— Эй, стражник! А ну вернись, мы ещё не закончили! — в трогательном единодушии кричали спорщицы в спину, но он уже будто и не слышал, просто шёл, куда глаза глядят.
Тяжесть на плечи навалилась, к земле прижала, будто чёрт на них сидел да шептал слова нелицеприятные. Что хоть в узел он завяжись, а навсегда «ордынцем» останется. Что не подвиги человека делают, а начальственное одобрение. Что хоть именованием ему великую славу уготовили, не сдюжит, не добьётся. Что бросить нужно, смириться, бессилию своему отдаться, пойти, что ли, правда в пекари. Все так живут, и он уж как-нибудь проживёт, пока не помрёт от старости…
Волшба ли то была, наваждение, но часы пролетели единым мигом. Солнце за край земли закатилось, месяц показался. И уж не посад позади, а лес возле дороги торённой, разбойниками облюбованной.
Велеслав зябко поёжился, встряхнул остывшую кольчугу. Хотел в город обратно брести, да голоса услышал, а один из них — уж больно знакомый. В кустах схоронился, уши навострил.
— Ты, Некрас, не серчай! — взмолился один их лиходеев. — Коли бы он просто в кольчуге был, так я бы в шею метил! А он как чуял — под рубахой спрятал!
— Учуял, ишь ты… — подхватили другие нестройным хором. — Не зря, что ли, ведьминым внучком прозвали?
— Да тихо вы, — Некрас поморщился, будто что горькое выпил, — раскудахтались. Вовсе я на тебя, Неждан, не серчаю. Может, оно и к лучшему. Ничего-то мне этот мальчишка не сделает, пока сотник его плату золотом, а не кровью принимает. Успеем ещё поквитаться.
Ежели бы Велеслав такое услышал, когда в стражу только пристроился, то счёл бы услышанное злым наветом. Мол, сотник, всей стражи начальник! Уж он-то должен по делам судить, а не по кошельку! Вот только теперь, спустя столько душегубов опушённых, такой расклад единственным объяснением виделся.
— Ешьте и пейте, ребятушки! — тем временем Некрас хлебосольно раскинул руки над яствами разнообразными, — это наш город, и никому того не изменить, не исправить!
Злость такая взяла — словами не описать! Ещё и глумится, пройдоха! Что он там в ночи про честный бой говорил? Вытащить бы сейчас меч да срубить голову бесстыжую… да только как бы ни хотелось Велеславу для Некраса справедливого воздаяния, жить ему тоже хотелось не меньше. Не бывало такого, чтобы один с десятком управился. Оставалось лежать да зубами скрипеть от досады.