- Да уж, Кори! Теперь самое время!
Внутри клокотала необьяснимая ярость. К десяти утра дороги ожили, и в унисон с погодой напряженность автолюбителей гудела в сыром воздухе, иногда надрываясь злобными визгами клаксонов. Дима не любит ездить за рулем, но по работе приходится. Эта жуткая атмосфера перманентной возможности конфликта всегда выводит его из колеи. Но сейчас он охотно участвует в этом пропитанном взаимной ненавистью
Я - водитель, я - веду, я - прав! Вы вс
е - говно! Прочь с дороги, урод!
действе. Сейчас ему это необходимо!
Он поднес к уху телефон, раздались длинные гудки. За пять лет почти ежедневной практики он привык чувствовать себя за рулем уверенно. Мозг - великий компьютер - оптимизировал и отточил координацию конечностей до автоматизма, но
Надо бы прикупить эту
хрень, как ее? Hands-free, во!
при включении в цепочку мобильника все еще откровенно подтормаживал.
- Да возьми же трубку! - цедил он, поворачивая на Боевую. Дождь уже сменило обещанное солнце, мелькая на голубой коже неба сквозь срываемые ветром серые лохмотья облаков.
Еще две целых ля из трубки и третий такт прерывает сонный голос Натальи Чудовой - его мамы:
- Алло?
- Мам, привет, ты дома?
- Жду тебя, да. Я уснула, сын. - и в сторону. - Паш? Ты до...?
- Я сейчас буду! - он бросил трубку на правое сиденье и через секунду она загорелась недоуменным ответным звонком.
- Да приеду я сейчас! - крикнул Дима на телефон.
Что-то ткнуло его в правую ягодицу. Он поерзал, но боль только усилилась.
- Да, что там, блядь!? - он уперся в пол ответственной за сцепление ногой и, приподнявшись, пошарил рукой в заднем кармане.
Машина при этом вильнула вправо и капризно сбросила скорость, попав колесом в выгрызенную погодой и непогодой рытвину. Здоровенный лысый лоб на крузаке сзади упал золотыми гайками на пальцах на сигнал и со злобным ревом пронесся слева, залив грязью несчастную "четверку". Хорошо, что окна закрыты.
- Сам пошел на хуй, залупа ты конская! - проорал ему вслед Дима и, понизив передачу, топнул на газ. - Давай, дерьмо! - Одна из многих гордостей отечественного автопрома зашлась приступом чихотки, но не заглохла и, судорожно смахивая мутную жижу с лобового стекла, понесла разьяренного водителя дальше.
В кулаке он сжимал что-то маленькое и острое. Метров за триста до светофора он небрежно разжал пальцы и до последнего
Нет, Байрон! Нет!
момента не мог оторвать взгляд от еще одного осколка прошлого. Слизистая оболочка глаз мгновенно высохла, но веки отказывались моргать - лишь мелко подрагивали. Дышать? Он забыл, как это делается. Диафрагма? Что это? Разве не из той же оперы, что и экспози...
Донесшееся со встречки настойчивое "фа-фа-а-а-а..." заставило его поднять взгляд на дорогу. До красного сигнала сфетофора и застывшего на переходе удивленного мокрого пса оставались считанные метры. Он несся со скоростью около восьмидесяти. Не самой молниеносной реакции хватило на удар обеими ногами по тормозам (те на удивление четко отреагировали), но не осталось на попытку сгруппироваться и не удариться
Так вот, что з
начит, искры из глаз посыпались!
лбом о рулевое колесо.
- Твой категорический и идиотский отказ от ремня безопасности когда-нибудь сыграет с тобой плохую шутку, сын. - любил говорить отец в ответ на отказы сына надевать "эту херову лямку", когда тот учил его водить на заброшенном аэродроме за городом.
Но есть ли в ЭТОМ мире хоть один сын, который всегда помнит лицо своего отца?
Искры посыпались, но только не из глаз, а внутрь, опаляя сетчатку новой порцией вырвавшихся из окаймленной фиолетовым туманом черной дыры воспоминаний...
***
Он дома. Не фактически, не в каких-то стенах, которые служат укрытием, но по ощущениям. Дома! Там, где все его девяти-десятилетнее существо хочет быть всегда и надеется, что так оно и будет. Кажется, это место называется Сумраки, или как-то так.
Самое голубое из небес слепит юные глаза безоблачностью и палит молодую кожу даже сквозь изумруд листвы черемухи. Димка поворачивает голову налево: на раскладном стульчике сидит Саня (совсем еще писклявый пацан в кепке и шортах, но уже тогда крепкий) и, закатив глаза, водит по лбу стаканом с ледяной кислотно-желтой жидкостью.
- Инва-а-а-йт! Просто нассы в стакан! - пропевает он.
Лет через пять-шесть калейдоскоп простых детских радостей будет пылиться на подростковом чердаке, в одной коробке с мечтами о роликовых коньках или поездке в Дисней-ленд, а пока... Три голоса громко рассыпают из него по тенистому саду за глинобитным домом всю палитру стекляшек безудержного смеха. Это ведь так здорово - тайком смеяться над словом, за которое от взрослых можно получить по губам.
Димка падает со стула и ребята хохочут с новой силой. Секунду спустя уже все друзья валяются на траве, схватившись за животы. Повернувшись на правый бок, он получает чьим-то лбом по подбородку. Это убивает надежду на успокоение и ржач продолжается еще минуты две. Друзья катаются по газону, как щенки.
Щенки...
- А где?.. Где Ба-ба-айрон? - рвутся слова сквозь радостные колокольчики смеха девочки справа от Митьки. Он поворачивает голову и, как всегда, на мгновение замирает... Ни один самый жаркий день лета не в силах окрасить ее белоснежную кожу в цвет кофе с молоком. Нет на свете ни одного камня бирюзы, способного передать истинный цвет ее глаз. Тоненькие белокурые кудряшки вьются и падают на нежные плечи. Нет на свете девочки прекрасней - это Мэри! Тогда еще, просто Машка.
- Я не знаю, Маньк. - хором отвечают друзья, все еще борясь со смехом.
С дороги у дома Машки и бабы Риты (так, кажется звали эту прекрасную даму) донесся шум быстро приближающегося автомобиля.
- Недавно ведь здесь играл, непоседа! Ба-а-айрон! - она свистнула сквозь бантик губ и пошла к дому. - Байрон, Байрон! Ко мне!
Ребята двинулись за подругой, вторя ее обеспокоенному призыву. Рев мотора автомобиля на долю секунды резко усилился и начал удаляться, оставив после себя звук куда страшнее. Отчаянный щенячий визг затопил размеренную тишину деревенского полудня.
- Нет, Байрон! Нет! - закричала Машка и рванула через двор к высокой калитке. Митяй и Сашка не отставали ни на шаг. Справа внизу забора они заметили просвет подкопа - уж чего-чего, а рыть маленький ловкач любил больше всего на свете.
Дети выбежали на освещенный солнцем и любопытными взглядами соседей горячий асфальт. От увиденного у друзей будто отказали ноги и они рухнули на колени. Саня, разинув рот, так и остался сидеть на краю, а Димка и Машка, поливая дорогу слезами, поползли вперед.
С той ее стороны бился в агонии бабушкин подарок внучке на восьмое марта. Байрон (а точнее оставшиеся три четверти Байрона - четырехмесячного чистокровного бигля) уже не визжал - его горло могло только хрипеть. Несчастное животное ползло навстречу, металось из стороны в сторону, оглядываясь на перебитые задние лапки и хвостик.
Митяй оглянулся и через соленую призму увидел Маньку. Та остановилась и сидела посреди дороги, смотрела мимо него и выла. И неизвестно, что причиняло больше боли: вид Байрона или плач Машки. Вымокшие от слез локоны прилипли к красным щекам. Она кусала себя за запястье и мотала головой: "Не смотри! Не смотри!", но непослушные глаза все равно продолжали транслировать мучения любимца, источая новые и новые потоки слез.
- Я помогу! - крикнул он ей. - Все будет хог'ошо! Мы отвезем его в часть! Саня! Тащи велик быстг'о! Ну, что ты сидишь!?
Тот только перевел на него опустевший мокрый взгляд.
Димка, спотыкаясь, вскочил и, подбежав к Байрону, снова повалился на колени - на этот раз здорово ссадил их.
- Байг'он, Байг'он, малыш, потег'пи! Не умиг'ай, не умиг'ай, слышишь? - он обхватил мордочку ладонями. Щенок, несмотря на дикую боль, мгновенно замолк и принялся облизывать соленые щеки друга хозяйки. Два или три месяца назад, при первой их встрече, эти щеки были совсем другими на вкус. Вкус чистого счастья.