После отъезда Лёни Саша воочию увидел, что такое состояние неизбывной тоски. Александр Леонидович превратился в матрёшку: скрылся в своей тоске, а сверху накинул привычный для всех образ. Он выступал в суде, пел, шутил, был крайне галантен с дамами. Но где-то на самом донышке глаз была вечная тревога за сына, постоянная боль за него. Иногда казалось, что у него изменился даже их разрез. Они теперь «скатывались» от переносицы к вискам, придавая лицу грустное выражение Пьеро. Особенно это проявлялось, когда Фирсанов-старший шутил. Краснову постоянно бросалось в глаза несоответствие между выражением лица и смыслом слов и фраз. Он пытался развеять тоску Фирсанова-старшего своим присутствием, стараясь расшевелить, растормошить его.
Как же он корил себя за длинный язык! Проклинал за то, что сказал и помог Леониду получить место в газете дяди. Он совершенно не просчитал далеко идущих последствий, но и как это было можно?! Возникла проблема у хорошего приятеля, решение было найдено по-мальчишески быстро, но… Но совершенно не обдуманно. С каким бы удовольствием он взглянул в лицо той самой девушке, из-за которой заварилась каша. И, наплевав на приличие и неписанные кодексы поведения, бросил бы ей несколько холодных фраз. Прямых. Резких. Монолога в таких случаях не надо. Жаль, что ему даже не известно имя этой вертихвостки, её не найти. Сейчас это уже никому не нужно, да никто и не уполномочивал его на это. Мысленно он встречал её в городе, эффектно бросал холодные слова и так же эффектно уходил.
В первых письмах Леонида прорывалась боль и маята, но потом эти ноты исчезли. Сначала письма приходили регулярно, статьями дядя был очень доволен и постоянно благодарил племянника за удачное приобретение для своего издания.
Шло время, буры сопротивлялись, но по доходившим сведениям из других источников – всё хуже, всё слабее. Письма стали приходить реже, в статьях появилась горечь, жёсткая ирония. В конце концов, последнее письмо больше походило на телеграмму, в которой сообщалось о переезде на новое место. А будет ли там возможность вести интенсивную переписку, он не понимал. Потом в редакцию доставили пакет, в котором помимо короткой статьи было сообщение в несколько строк. В нём говорилось, что в военных действиях начался партизанский этап и корреспондент «Невского экспресса» Фирсанов Л.А. лишён возможности регулярно присылать свои фронтовые заметки. Если редакция сочтёт возможным не продлевать контракт, то противиться он не станет. Дядя, к его чести, ничего менять не стал.
Эту новость Краснов скрыл от Фирсанова-старшего. Но как-то, в очередной раз придя в гости, уловил неприятный запах валерианы. Александр Леонидович очень бледный сидел на кожаном диване в своём кабинете, с распущенным галстуком. Чего раньше в чужом присутствии себе не позволял.
– Холодная липкая жаба села на сердце. Мы с доктором вроде бы её согнали, – вяло пошутил отец Леонида. Сердце не выдерживало двойную нагрузку тоски.
В этот день Фирсанов-старший ужинал в ресторане с подполковником Максимовым, которого буквально вытащил из заключения. И тот, скорей всего в знак признательности и благодарности, рассказал ему о храбрости сына. Так участие Леонида в военных действиях перестало быть тайной. Рассказ оставил у Фирсанова-старшего двойственное ощущение: с одной стороны, гордость за сына, который не прятался за спинами, не осрамил фамилии, а с другой – сильнейшую тревогу – он влез-таки в самую гущу войны.
Переписка с английским посольством на какое-то время вернула Александру Леонидовичу былую энергию. Но письмо английского капитана сильно ударило по Фирсанову-старшему. Он как-то резко внешне сдал: сединой покрылась вся голова, из походки исчезла лёгкость, потребовались очки и теперь он вынужден был читать свои защиты по бумаге. От былого артистизма не осталось и следа. Но все в округе относились к этому с сочувствием и пониманием. Клиентура поредела, но пока не сильно.