— Вряд ли я поддаюсь гипнозу, — придя в себя, с достоинством заметил Жора.
Так, на беду, в дальнейшем и оказалось. Сколь долго Малый Хирш ни волховал за спиной Жоры, внушая тому, что в затылке у него сосредоточилась «приятная свинцовая тяжесть» и ласково приглашая упасть, Жора стоял так вертикально, так безнадежно прямо — что, казалось, привяжи к нему веревочку и подними на воздух, он мог бы служить идеальным отвесом.
Одновременно с этим, в самом начале сеанса, когда Малый Хирш только еще принимался за свои заклинания, всегда раздавался грохот в приемной. Это послушная очкастая жена Жоры, сидящая за дверью на стуле, падала в указанном доктором направлении.
— А все же таки мы поборемся, — не сдавался лживо-оптимистический психиатр, деньги для коего не были лишними, поскольку лечился он сам. — Бывает, что пациенты по команде не падают, но, как положишь их на топчан, засыпают. Приходите во вторник, в восемь вечера…
Надо сказать, что здесь, в кабинете гипнотизера, сошлись, к несчастью, два прямо противоположных (вода и пламень, коса-на-камень) мировоззрения. Малый Хирш был сыном своего папаши, то есть психиатра, и был он, соответственно, двумерным материалистом (жаль, жаль), а Жора Жирняго являлся, как ни крути, внуком своего дедушки и, несмотря на захлестнувшую его животную алчность, был в определенном смысле рафинирован, то есть, попросту говоря, зело до словес красных охоч был.
Однако в той механической колыбельной, с помощью которой компьютерным голосом пытался убаюкать его — то и дело поглядывавший на часы — Малый Хирш, не было ни рафинированности, ни красных словес. Филологические уши Жоры, его нежнейшие, сенсуальные слуховые проходы, в первый же сеанс уязвила одна фразочка, гвоздем торчащая где-то в середине этих очень не изобретательных камланий. Фразочка была такая: «...гипноз уже оказывает на вас свое могущественное влияние и воздействие».
— Какая разница между «влиянием» и «воздействием»? — беспокойно заворочался на топчане Жора. — Вы мне можете объяснить?
— Тихо, тихо вы же спите, — поигрывая ключиком, напомнил Малый Хирш и, энергично зажмурясь, показал: закройте глазки.
— Да ничего я не сплю!.. — возмутился Жора и, для вящей наглядности, взбрыкнул.
— Вы не можете судить… — осклабился Малый Хирш. Он делал это, как бдительный официант, ни на миг не забывающий о чаевых. — Весьма часто пациенты полагают, что они не спят, а на самом-то деле… Да… А на са-а-а-амом-то де-е-е-е-ле… ну, спите же, спите, Георгий Елисеевич… А на самом-то деле они как раз спят.
— Нет, правда: вы можете объяснить разницу?! — не отставал Жора.
Психиатр не мог.
— Тогда не проговаривайте эти слова, пожалуйста, — взмолился Жора. — Или выберите что-то одно… Фраза тавтологична! Она меня отвлекает. Можно сказать, травмирует…
— Договорились, — словно бы вдумчиво и вместе с тем отстраненно — как и положено специалисту — отозвался психиатр.
В следующий сеанс, который, кстати, проводился на следующий же вечер, он завел ту же пластинку.
Граммофонную иглу, которая беспроблемно добралась до слов «влияние и воздействие», в этом месте вовсе не заело, не заклинило, она прошла его безо всякого напряга, механически легко, гладко — и, с механической же бездумностью, поползла себе дальше, оставляя в нежных слуховых проходах Жоры свежий кровавый след.
Жора повторил просьбу.
Психиатр кивнул.
В следующий раз повторилось то же самое.
Тогда, на четвертый раз, Жора высказал свое пожелание непосредственно перед самим сеансом.
Психиатр кивнул.
Когда ушей напряженного, как перед ударом, Жоры коснулась фраза «...гипноз уже оказывает на вас свое могущественное влияние и воздействие», он рывком сел, зло сбросил с топчана ноги, резко согнулся, налился багровым соком, обулся — и, не обращая внимания на яростно истязающего свой ключик Малого Хирша, в бешенстве вышел.
…В углу пустой приемной, сидя на неудобном, кофейного цвета, венском стуле, глубоким гипнотическим сном спала его верная половина. Она не грохнулась на пол в этот раз только потому, что справа ее подпирала стена, а слева — огромная сумка, набитая всякой снедью, предусмотрительно приставленная к ней Жорой. Внушительные толчки, которыми наградил спящую супруг, не оказали на нее, как и раньше, никакого влияния и воздействия. Она продолжала безмятежно спать, даже когда Жора, срывая на ней злость за сегодняшний сеанс, за прошлые сеансы — и вообще за все сразу — основательно вцепился ей в крашеные паклевидные кудри…
По-куриному всквохтывая, она проснулась лишь тогда, когда Малый Хирш — злорадно урывая таким образом запоздалый реванш — ловко произвел над ее теменем размыкающий — круговой и словно бы даже скупой — расколдовывающий жест.
Глава 10. «За сто тысяч убью кого угодно»
Дома Жора упал на диван (всю эту неделю он спал отдельно от жены, в кабинете) и снова, подавляя рыдания, зверски рыча и захлебываясь сумасшедшей слюной, принялся грызть подушку. На сей раз он делал это особенно рьяно: из рваных дырок посыпались-полетели мягкие хлопья... Он закашлялся...
Против чего я воюю? — думалось Жоре. — Против природы? против судьбы? Кто будет упираться, она проволочет за волосы... Что такого особенного мерзопакостного делали мои предки? Ну, подличали... ну, жрали в три горла... Все хотят жрать, да не всем дают... А что мне еще остается делать, как не продаваться?.. Товар-деньги-товар... Но за мой товар не дают денег... много славы, ноу мани. Надо уметь продаваться... отдаваться... торговаться... Деды умели, и я смогу. Что тут позорного? Мои же деды, не чужие. Почему я должен изобретать что-то новое? А ничего нового нет! Как это Катаев сказал Бунину (он, дурак, такими откровенностями, как и дед, направо-налево сыпал): «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки...» Сто тысяч — сколько это на теперешние? Ага, «теперешние»! Сегодня рубли, завтра картофельные очистки, а послезавтра не реформа, так кризис, не кризис, так дефолт... Того и гляди, крыс жрать придется... Мерзейшая страна... «Когда я фрезовал на „Арсенале“...» Ну так он свое мимолетное фрезование продал в конце концов куда дороже, чем мой дед свое псевдодворянство и псевдобольшевичество вместе взятые!.. Мерзейшая страна...
С матерным словом на устах он перевернулся животом вверх. Было нестерпимо жарко. Его ладонь начала медленно блуждать по приятно-прохладной спинке кожаного дивана... Он еще немного поустраивался, поерзал, повздыхал... Было совсем тихо. В этой тишине нестерпимо громко стучал большой железный будильник «Мечта», доставшийся семье от деда-жуира. Прохиндей дед! И вещи его прохиндейские! Глумливый будильник, хрипя всеми ржавыми своими пружинками, знай себе хрюкал: жрать-жрать-жрать-жрать-жрать-жрать...
Нет, это нестерпимо! Жоре захотелось запустить в будильник подушкой, но для этого требовалось чуть пошевелить задницей, затем напрячь руку… совершить физическое действие то есть, а в этом отношении он был первозданно ленив. Выручил проворный небрезгливый мозг, который работал, как всегда, в бойком режиме и, поставляя самому себе блокирующие волю словесные суррогаты, избавлял тело от злой необходимости двигаться, — короче говоря, Жорины увертливые извилины с ходу подставили в это хрюканье другой текст: черт-вас-возь-ми!-на-всех-на-класть!-про-клясть!-на-пасть!-пой-ду-во-власть!.. Наконец звуки исчезли… Жора уснул.
Он так и остался лежать до утра: потные лицо и шею облепили куриные перья... Они торчали густо, образуя словно боа. Вдобавок к этому боа, в обнаженных зеркалах бессознательного, Жоре снилась аппетитная певичка из венского кабаре...