Николай Савинов
ЖОРЖ БИЗЕ
«Художник получает правильную оценку лишь через сто лет после своей смерти. Это печально? Нет. Это просто глупо».
В ПОНЕДЕЛЬНИК 21 ДЕКАБРЯ
В понедельник 21 декабря 1857 года несколько респектабельных парижан собрались на Лионском вокзале столицы, чтобы здесь, в сутолоке и суматохе, попрощаться с молодыми людьми, отъезжающими в дальний путь.
Бросив вещи на бархат купе, пятеро путешественников возвратились на дымный перрон. Почему же минута, проведенная там, в вагоне, странным образом отделила провожающих от пассажиров?.. Словно что-то внезапно сломалось…
Синий сумрак окутал вокзал… Синий сумрак ложится на город… В синем сумраке тает оставленный мир — он так близко, он рядом… Две-три сотни шагов — и ты окажешься в кипени улиц предместья Сент-Антуан… Потом выйдешь на площадь Бастилии, где простреленный гений Свободы беззаботно танцует на позолоченном шаре, увенчавшем колонну, — он танцует, он балансирует, ибо иначе не удержаться!..
Но уже невозможны эти несколько сотен шагов… О, проклятье разлуки! Жребий брошен, жизнью правит минутная стрелка. За вокзальной стеною — Париж, но нет времени для Парижа! Здесь родные, но они, как все прочие — как промышленники из Лиона, как тулонские моряки, как влюбленные, отправляющиеся в Швейцарию, — смотрят на циферблат и считают мгновения, ожидая, когда прогудит паровоз. Так обидно — с ними даже не о чем говорить!..
Это ясно и провожающим, и отъезжающим. Двадцатисемилетний архитектор Эжен Гейм отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы. Его сверстник, художник Селье, водит по камню носком башмака. Другой живописец, Жюль Дидье, пытается закурить — но прилипчивый ветер гасит спичку за спичкой. Гобоист Шарль Колен адресует Дидье неуклюжую шутку; непонятно, в чем соль, — тем не менее все принужденно смеются.
Независимее остальных — самый младший: в свои девятнадцать он держится молодцом. По мальчишескому легкомыслию? Или просто бодрится, видя, как взволнована мать?
— Не тревожьтесь, мадам, мы за ним приглядим! — говорит Жюль Дидье. И в ответ опекаемый награждает его обезьяньей гримасой.
Мадам Эме пытается улыбнуться. Ах, она понимает… Ну, конечно же, это счастье… Может, даже начало карьеры… Франция оценила талант этих людей… Франция оценила дарование ее сына. Теперь Франция отнимает его… Но ведь это же ненадолго, всего на три года… Да, на целых три года… Ну а если б он вытянул плохой жребий и стоял сейчас в куче растерянных новобранцев? Все же Римская премия — это лучше, чем военная служба, не так ли? И она совершенно уверена, что товарищи сына — уже взрослые люди! — будут благоразумны… Теперь столько легкомысленных женщин… Кругом столько соблазнов… Двадцать пятого — Рождество, а потом Новый год… Далеко от семейного очага… В такой длинной дороге… Молодые мужчины!.. Будь что будет!.. Судьба есть судьба.
А кондукторы, приближаясь от головного вагона, уже поднимают ступеньки. Для Эме это — словно стук погребального молотка. Отъезжающих просят занять места — и лионский экспресс, испустив клубы пара, отправляется в путь.
Все окончено. Свершилось… Она медленно идет к выходу. С ней прощаются — и она отвечает, словно в полузабытьи. Сквозь какой-то туман она слышит, как муж подзывает фиакр: «Улица Лаваль, 8, пожалуйста»… Как во сне, опускается на сиденье.
Нескончаемой лентой пробегают огни фонарей.
Все. Сейчас они с мужем возвратятся в опустевшие комнаты — и неотвязная память вновь начнет бередить пережитое.
…Ночь без сна, не дающая отдыха… Ночь в декабрьском тумане…
О чем думает Эме?
О своем одиночестве. Даже имя, данное ей при крещении, звучит как издевательство: «Эме»… «Любимая»… Кем?
Отца Эме не помнит. Он был адвокатом в Солесме, но растратил свое состояние на пустые изобретения, на какие-то опыты, докатился до роли содержателя небольшого кафе в городишке Камбре — и жена, мать Эме, его бросила, взяв с собой четырех старших детей. Двое младших — Эме и Камилл — переехали к бабушке в Релянкур. Бабушка ненавидела зятя — Релянкур был для него закрыт. Да и мать тоже не жаловала Релянкур.
В 1837-м мать умерла.
Вот тогда и решили — пора Эме поехать в Париж: там ведь брат, Франсуа, — он единственный выбился в люди… Может, счастье улыбнется и ей?
Но Париж подавил ее. Странный мир, странный город… И дом брата был странным… Здесь, почти в центре столицы, как на какой-нибудь мызе, кудахтали куры: брат раз навсегда объявил яйца с рынка несвежими. А ему нужны свежие — он лечит горло.