До сих пор я всегда была верна тому, кого любила. Вполне верна в том смысле, что никогда никого не обманула и никогда не перестала бы быть верной, не будь очень веских причин, которые по чужой вине убивали во мне любовь. Я по природе не переменчива. Наоборот, я так привыкла любить исключительно того, кто меня вправду любит, я так трудно воспламеняюсь, так привыкла жить среди мужчин, не помышляя о том, что я женщина, что я, право, немного смутилась и была поражена тем впечатлением, которое на меня произвело это маленькое существо. Я еще не пришла в себя от удивления, и если бы я была очень горда, я бы чувствовала себя очень униженной тем, что разом впала в сердечную измену в ту минуту моей жизни, когда я себя считала навсегда успокоенной и успокоившейся. Я думаю, что это было бы дурно, если б я могла предвидеть, рассуждать и бороться против этого взрыва. Но я была захвачена вдруг, а не в моей натуре властвовать разумом над своим существом, когда им завладевает любовь. Итак, я себе не делаю упреков, а лишь констатирую, что я еще более впечатлительна и слаба, чем даже думала. Пускай! Я не тщеславна; это мне доказывает, что я и не смею быть тщеславной, и никогда ничуть не должна хвастаться ни мужеством, ни силой. Это лишь потому меня печалит, что вот и моя прекрасная искренность, которую я так долго практиковала и которой немного гордилась, затронута и в опасности. Я буду принуждена лгать, как и все. Уверяю вас, что это обиднее для моего самолюбия, чем плохой роман или освистанная пьеса; я от этого немножко страдаю. Может быть, это страдание – остаток гордости; может быть, это голос свыше, который вопиет, что мне следовало лучше следить за сохранностью моих глаз и ушей, а в особенности моего сердца. Но если небо хочет, чтобы мы были верны нашим земным привязанностям, зачем дозволяет оно иногда ангелам заблудиться среди нас и встречаться на нашем пути?
Итак, великий вопрос любви опять возник передо мной. Нет любви без верности, говорила я два месяца назад, но увы! Несомненно, что вновь увидевшись с этим бедным М., я уже не испытала к нему прежней нежности. Несомненно также, что с тех пор, что он вновь уехал в Париж (вы, наверно, его видели), то вместо того, чтобы ожидать его возвращения с нетерпением и грустить вдали от него, я меньше страдаю и мне легче дышится. Если б я думала, что это охлаждение увеличилось вследствие того, что я часто видела Шопена, то я чувствую, что обязана была бы избегать этого.
Вот к чему я хотела прийти – это высказаться вам по поводу того вопроса обладания, в котором для многих умов заключается вопрос верности. По-моему, это ложная идея. Можно быть более или менее верным, но если ты позволил захватить твое сердце или малейшую ласку подарить с чувством любви, – то неверность уже совершена, а остальное уже менее важно, потому что тот, кто потерял сердце, – уже все потерял. Лучше потерять все тело, но сохранить всю душу.
Итак, в принципе, я полагаю, что осуществление новой связи не слишком увеличивает вину, но возможно, что фактически привязанность становится более человеческой, страстной, властной после обладания. Это даже весьма вероятно. Это даже, наверное, так. Вот почему, когда хотят жить вместе, то не следует насиловать природу и правду, отступая перед полной связью, но когда принуждены жить порознь, то лучше, конечно, из осторожности, а также, согласно с долгом и истинной добродетелью (которая ни что иное, как самопожертвование) – воздерживаться.
Я еще не размышляла серьезно об этом, и если бы он потребовал этого в Париже, я бы уступила вследствие той природной прямоты, которая заставляет меня ненавидеть все предосторожности, ограничения, ложные разграничения и тонкости, какого бы рода они ни были. Но ваше письмо заставляет меня думать, что лучше отбросить это решение. Затем то, какое я испытала смущение, волнение и грусть при новых ласках М., и насколько мне понадобилось мужества, чтобы скрыть это от него – служит для меня тоже предостережением.
Итак, я последую вашему совету, друг мой. Пусть эта жертва послужит как бы искуплением своего рода клятвопреступления, совершенного мною. Я говорю – жертва, потому что мне будет тяжело видеть, как этот ангел страдает. До сих пор у него было много силы, но ведь я не ребенок. Я хорошо видела, что человеческая страсть делала в нем быстрые шаги вперед, и что пора было нам расстаться. Вот почему в ночь, предшествовавшую моему отъезду, я не захотела остаться с ним, и я вас обоих почти что прогнала.
И так как я вам все говорю, то хочу еще сказать, что одна вещь мне в нем не понравилась. Это то, что у него самого были дурные доводы в пользу воздержания. До тех пор я находила прекрасным, что он воздерживался из уважения ко мне, из робости и даже из верности к другой. Все это было своего рода жертвой, а следовательно, в хорошем смысле слова силой и целомудрием. Это-то более всего меня в нем очаровывало и привлекало. Но у вас, в ту минуту, когда мы расставались, и когда он хотел преодолеть последнее искушение, он сказал мне два-три слова, которые не соответствуют моим идеям. Казалось, что он по примеру ханжей презрительно отворачивается от человеческих низменностей, краснеет, что у него были искушения, и опасается загрязнить нашу любовь одним лишним порывом.