– Прелюды и B-moll’ная Соната.
– «Зима на Майорке».
– Марсель.
– 19 июня 1839 г.
Большинство друзей Жорж Санд, знавших ее во вторую половину ее жизни, а особенно в последние двадцать пять лет, в виде философски-спокойной, матерински-всепрощающей, как бы совершенно растворившейся в альтруистической доброте ко всему окружающему и почти буржуазно-добродетельной бабушки, – с трудом верят тому, что эта самая бабушка некогда писала безумно-пылкие письма к Мюссе и Мишелю, или переживала времена болезненно-жгучих сомнений, отчаяния и страстного протеста, нашедших себе выражение в «Лелии» и в «Дневнике Пиффёля». Всем им кажется, будто тот Жорж и эта мадам Санд (как ее звали по большей части в ее старые годы) – два разных человека. Наоборот, современники «боевой славы», поклонники первых бурных произведений великой писательницы с удивлением читали и читают исполненные благости и кротости позднейшие ее романы.
Но напрасно было бы предполагать, что причина такой перемены лежит исключительно в возрасте Жорж Санд и в некотором, связанном с ним, почти неизбежном и естественном квиетизме. Нет, если старая, как век, теория об «усмиривших Бурку крутых горках» и справедлива по отношению к Жорж Санд, то лишь до известной степени, ибо мы замечаем постепенные признаки наступления умственного и душевного равновесия и более спокойного и гармонического миросозерцания уже в такую эпоху, когда все душевные силы Жорж Санд были в полном расцвете, когда она принимала деятельнейшее участие в жизни окружавшего ее общества, боролась с пером в руках против предрассудков и насилий, против общественного гнета и против политических несовершенств – словом, когда не только нельзя заметить в ней ни тени упадка или ослабления энергии, воли или мысли, а наоборот, когда они проявлялись особенно ярко. Следовательно, ее прежние сомнения, разочарования и страстные протесты улеглись не под влиянием годов, а под влиянием вновь установившегося, примиряющего и все осветившего новым светом миросозерцания.
«Дитя мое, прочти творения Пьера Леру, ты в них найдешь успокоение и разрешение всех твоих сомнений, – говорила она в старости одной спрашивавшей у нее ответа на мучительные вопросы бытия молодой женщине. – Меня спас Пьер Леру».
И действительно, если первыми ступенями, приведшими Жорж Санд к перевороту, постепенно происшедшему с ней между 1835 и 1838 годами, были Мишель, Лист и Ламеннэ, то Пьер Леру помог этому перевороту окончательно завершиться, и от его теорий она уже легко перешла к идеям Жана Рейно и Лейбница, замкнувшим, по ее собственным словам,[2] цикл ее духовной эволюции.
Поэтому-то для нас 1838 г. и является своего рода гранью между двумя эпохами жизни Жорж Санд и моментом окончательного перехода ее от пессимистического к оптимистическому миросозерцанию.
В наши дни вряд ли кто-нибудь, кроме специально интересующихся философией или историей развития общественно-философских идеалов XIX века, читает философские сочинения Пьера Леру. Между тем, даже оставив в стороне всю, так сказать, «школу Леру» и его последователей, его теории дали жизнь многим из романов и идей Жорж Санд и явились первопричиной многого из того, что так привлекательно и обаятельно в самых позднейших ее идеалах. Пьер Леру, по мнению многих, сыграл по отношению к нашей героине роль того дичка, к которому прививают ветвь благородного растения – розы или яблони. Привитая ветвь, напитавшись соком шиповника или дикой яблони, выросла в великолепное дерево и дала чудные цветы и сладкие плоды, – а о дичке будто бы мало кто вспоминает.
Но «коемуждо» надо воздавать «по делам его», а потому и нам, занимающимся генезисом идей Жорж Санд, следует отметить все то ценное, непреходящее и живительное, что заключалось в несколько туманной и не вполне оригинальной философии Пьера Леру, слишком превознесенной современниками, слишком забытой потомством. Так, Ю. Шмидт, например, отвергал почти всякое значение Леру, как самостоятельного мыслителя. Он говорил, что «современники превознесли Леру не по заслугам», что его писания не только не отличаются глубиной и оригинальностью философской мысли, но выдают лишь «желание казаться глубоким», и отличительными чертами их являются туманность, расплывчатость и мистицизм, свойственные недоучившимся мыслителям и самоучкам, открывающим Америку. Положим, Леру был действительно и «недоучившимся», и во многом «самоучкой», а настоящим философом-публицистом (если только когда-либо в его жизни было такое время, когда он мог вполне отдаться одним спекулятивным занятиям) – присяжным философом, говорим мы, сделался он лишь после целого ряда мытарств и чисто-ремесленных профессий. Но мы сейчас постараемся дать в сжатом виде философские теории Леру, и тогда читатель сам будет судить, правы или не правы те, кто отвергает всякое значение за этими теориями (во Франции последнего времени уже замечается сильное возрождение интереса к его идеям), а теперь вкратце напомним биографию Леру, тоже, вероятно, мало кому известную в наши дни.