— И какую же тину ты разворошил, отвечай?
— Хорошую, философскую.
— Ну да, ты хочешь пустить в ход свои утопии, свои пустые мечтания, весь этот туман: всякие шуты будут спорить, есть Бог на свете или нет, вместо того чтобы, как я, самим пытаться стать богами. А что это за знаменитые философы, с которыми ты познакомился, — отвечай.
— У меня есть уже самый крупный современный поэт и безбожник. Вскоре он должен вернуться во Францию, откуда его изгнали, и быть посвященным в масоны в ложе, которую я устроил на улице По-де-Фер, в бывшем доме иезуитов.
— Как его зовут?
— Вольтер.
— Не знаю такого. Кто еще?
— В скором времени меня должны свести с властителем дум этого времени, автором «Общественного договора».
— А его как зовут?
— Руссо.
— И этого не знаю.
— Естественно, вы же знаете лишь Альфонса Десятого, Раймунда Луллия, Петра Толедского да Альберта Великого[151].
— Да это же единственные люди, которые жили на самом деле, потому что только они постоянно мучились великим вопросом: быть или не быть.
— Жить можно двумя способами, учитель.
— Я знаю только один: существовать. Но вернемся к этим философам. Как ты их назвал?
— Вольтер и Руссо.
— Да, помню. И ты намерен с помощью этих людей…
— Овладеть настоящим и разрушить будущее.
— Неужели в этой стране люди настолько глупы, что дают идеям увлечь себя?
— Напротив, они слишком умны, и поэтому идеи оказывают на них большее влияние, нежели факты. А потом у меня есть помощница, которая сильнее всех философов на свете.
— Что же это за помощница?
— Скука. Монархия существует во Франции уже около шестнадцати столетий, и французы устали от нее.
— Так что же, они собираются ее свергнуть?
— Да.
— Ты так считаешь?
— Несомненно.
— И подталкиваешь их, да?
— Изо всех сил.
— Дурак!
— Отчего же?
— Какая тебе польза от свержения монархии?
— Мне — никакой, а для всех — счастье.
— Ну, я сегодня удовлетворен собою и готов тебя послушать. Объясни мне сперва, каким образом ты собираешься достичь счастья, а затем объясни, что это такое.
— Как я достигну счастья?
— Да, как ты добьешься счастья для всех, то есть свержения монархии — ведь это для тебя равносильно всеобщему счастью? Я слушаю тебя.
— Дело в том, что теперешнее министерство — это последний оплот, стоящий на защите монархии. Министерство это умное, трудолюбивое и смелое, оно могло бы поддерживать усталую и расшатанную монархию еще лет двадцать, вот они и помогут мне свергнуть его.
— Кто они? Эти твои философы?
— Вовсе нет, философы-то как раз его поддерживают.
— Как! Твои философы поддерживают министерство, которое поддерживает монархию, и в то же время являются врагами монархии? Ну и глупцы же эти философы!
— Суть в том, что первый министр и сам философ.
— А, понимаю, они оказывают воздействие на этого министра. Стало быть, я ошибся: они не глупцы, а эгоисты.
— Я не собираюсь обсуждать, кто они такие, — начиная раздражаться, проговорил Бальзамо, — этого я не знаю, но знаю, что стоит этому министерству пасть, как все тотчас же восстанут против нового. Против него будут и философы, и парламент; философы станут вопить, парламент тоже, министерство начнет преследовать философов и разгонит парламент. И тогда появится тайный союз, стойкая, упорная, постоянная оппозиция, которая будет нападать на все, непрерывно вести подкопы, расшатывать, разрушать. Вместо парламента будут назначены судьи; поскольку назначены они будут королевской властью, то сделают для нее все. Их обвинят — и заслуженно — в продажности, взяточничестве, несправедливости. Народ поднимется, и в результате против королевской власти выступят философы, олицетворяющие разум, парламент, олицетворяющий буржуазию, и народ, олицетворяющий самого себя, то есть тот самый рычаг, необходимый Архимеду, чтобы перевернуть мир.
— Прекрасно, но, перевернув мир, ты потом неизбежно его уронишь.
— Правильно, и, когда он упадет, королевская власть разобьется.
— И когда она разобьется — я продолжаю пользоваться твоими ложными образами и высокопарным слогом, — когда трухлявая королевская власть разобьется, что же восстанет из руин?
— Свобода.
— Ага, значит, французы станут свободны?
— Когда-нибудь это обязательно произойдет.
— Они станут свободны, все?
— Все.
— И во Франции будет тридцать миллионов свободных людей?
— Да.
— А ты не думаешь, что среди этих тридцати миллионов свободных людей отыщется человек чуть поумнее других, который в одно прекрасное утро отнимет свободу у своих двадцати девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти сограждан, чтобы иметь немного больше свободы для себя? Помнишь, в Медине у нас была собака, которая однажды съела всю еду у других собак?