Увидев хлыст, Самор с громкими воплями припустил так, что затряслись стены.
— Сегодня вы свирепы, Жанна, — заметила Шон.
— У меня есть на это основания.
— Прекрасно. В таком случае я вас оставляю, моя дорогая.
— Почему это?
— Боюсь, как бы вы меня не растерзали.
Кто-то трижды постучал в дверь будуара.
— Кто там еще? — раздраженно вскричала графиня.
— Хорошенький прием его ожидает, — пробормотала Шон.
— Уж лучше бы меня ожидал скверный прием, — по-королевски широко распахнув дверь, сказал Жан.
— А что будет, если прием окажется скверным — это ведь вполне возможно?
— Будет то, что я больше не приду, — ответил Жан.
— И что же?
— И из-за скверного приема вы проиграете больше, чем я.
— Наглец!
— Хорошенькое дело: раз не льстец, значит, наглец. Что с нею происходит, умница Шон?
— Не говори мне о ней, Жан, она сегодня утром совершенно невыносима. А вот и шоколад!
— Ладно, не будем к ней приставать. Привет тебе, мой шоколад, — взяв поднос, проговорил Жан. — Как ты поживаешь, мой шоколад? — Он поставил поднос на столик в углу, уселся рядом и продолжал: — Иди сюда, Шон. Сердитые ничего не получат.
— Ах, до чего они милы, — подала голос графиня, увидев, что Шон сделала Жану знак, чтобы он завтракал один. — Они обижаются и не замечают, что я страдаю.
— Да что с тобой? — подойдя, спросила Шон.
— Ничего! Никто и понятия не имеет о том, что меня тревожит, — вскричала графиня.
— Что же вас тревожит, расскажите!
Жан невозмутимо продолжал делать бутерброды.
— Не хватает денег? — осведомилась Шон.
— Ну, что до денег, то у короля они закончатся раньше, чем у меня, — отозвалась графиня.
— Тогда ссуди меня тысчонкой луидоров, мне очень нужно, — попросил Жан.
— Тысчонкой щелчков по вашему толстому красному носу.
— Значит, король решил отставить этого ужасного Шуазеля? — поинтересовалась Шон.
— Тоже мне новость! Вы же прекрасно знаете, что он — бессменный.
— Тогда, может, король влюбился в дофину?
— Вот это уже ближе, слава Богу. Но взгляните-ка на этого тупицу, который пожирает шоколад и не хочет даже мизинцем шевельнуть, чтобы помочь мне. Ох, эти двое заставят меня умереть от горя.
Не обращая внимания на бурю у него за спиной, Жан отрезал еще кусок хлеба, намазал его маслом и налил себе вторую чашку.
— Так, значит, король влюблен? — воскликнула Шон.
Г-жа Дюбарри кивнула головой, как бы подтверждая: «Вот именно».
— Да еще в дофину! — всплеснув руками, продолжала Шон. — Впрочем, тем лучше. Кровосмешением, он, пожалуй, заниматься не станет, и вы будете спокойны. Лучше в нее, чем в другую.
— А если он как раз и влюблен в другую?
— Вот как? Но о ком ты говоришь? — побледнев, воскликнула Шон.
— Вот так. Только не падай в обморок, нам только этого не хватало.
— Но если это правда, мы пропали. Вот что тебя мучает, Жанна! — прошептала Шон. — Но в кого же он влюбился?
— Спроси у моего братца, который уже посинел от шоколада и вот-вот задохнется. Он тебе все расскажет, потому что знает или по крайней мере подозревает, в чем дело.
— Это ты обо мне? — поднял голову Жан.
— О вас, о вас, услужливый и предупредительный братец! Вас просят назвать имя особы, которая занимает короля.
Набивший до отказа рот Жан с огромным трудом выдавил из себя три слова:
— Мадемуазель де Таверне.
— Мадемуазель де Таверне? Помилуйте! — воскликнула Шон.
— А этот палач знает и преспокойно ест! — откинувшись на спинку кресла и воздев руки к небу, взвыла графиня.
— Ну и ну! — подхватила Шон, явно переметнувшись со стороны брата на сторону сестры.
— Никак не могу понять, почему я до сих пор не выцарапала этому лентяю его опухшие ото сна глазищи! — продолжала возмущаться графиня. — Смотри, моя дорогая, он встает!
— Вы ошибаетесь, я не спал, — возразил Жан.
— Что ж тогда вы делали, потаскун этакий?
— Да я, черт побери, бегал всю ночь и утро! — возмутился Жан.
— Так я и знала. Ах, кто бы сослужил мне службу и сказал, что делает эта девчонка, где она?
— Где она? — переспросил Жан.
— Да, где?
— В Париже, конечно!
— В Париже? Но где именно?
— На улице Цапли.
— Кто вам это сказал?
— Кучер их кареты, которого я дождался в конюшне и расспросил.
— И что он вам сказал?