Крики женщин, ропот горожан, жалобы торговцев, чьи пирожки и пряники французские гвардейцы поглощали, не платя ни гроша, производили ложное смятение, подготавливая к подлинному, которое неизбежно должно было произойти, когда шестьсот тысяч зевак сойдутся на площади; все это весьма оживляло место нашего действия, и к восьми вечера площадь Людовика XV являла собой огромную картину Тенирса с некоторыми французскими особенностями.
После того как парижские мальчишки, в одно и то же время самые шустрые и самые ленивые в мире, расселись или, верней, вскарабкались на деревья, а почтенные горожане и простолюдины заняли свои места, начали прибывать кареты дворянства и финансистов.
Никаких проездов устроено не было, и кареты беспорядочно протискивались по улицам Мадлен и Сент-Оноре, подвозя к новым зданиям тех, кто получил от губернатора приглашения на места у окон и на балконах, откуда можно будет прекрасно полюбоваться фейерверком.
Те из приехавших, у кого не было приглашений, оставляли свои кареты у мест разъездов на площади и, предшествуемые лакеями, вливались в толпу, уже довольно тесную, хотя в ней оставалось еще достаточно места для всех, кто умел его себе отвоевать.
Интересно было наблюдать, с какой прозорливостью все прибывшие в ночной темноте использовали при своем величественном продвижении любую неровность грунта. Чрезвычайно широкая, но еще не завершенная улица, которая должна была получить название Королевской, тут и там была изрыта глубокими канавами, по краям каковых лежали кучи выкопанной земли. Каждое такое возвышение занимала группа людей, являя некое подобие волны, вздымающейся над людским морем.
Время от времени волна, уступая напору других волн, обрушивалась под хохот толпы, пока еще не слишком стиснутой, так что подобные падения не представляли опасности и упавшие могли подняться.
Около половины девятого взгляды всех присутствующих стали обращаться в одном направлении и сошлись на подмостях, где готовился фейерверк. И как раз в это время в толпе пошла усиленная работа локтями, чтобы оградить захваченную территорию от постоянно возобновляющихся попыток вторжения на нее.
Считалось, что фейерверк этот, составленный Руджери, станет соперником фейерверка, устроенного в Версале инженером делла Торре[161], тем паче что соперничество это представлялось достаточно простым благодаря вмешательству позавчерашней грозы. В Париже знали, что в Версале не смогли использовать щедрость короля, выделившего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, так как после первых же ракет хлынул ливень и все залил, а поскольку вечером 30 мая погода стояла прекрасная, парижане заранее были уверены, что восторжествуют над соседями-версальцами.
Ну а кроме того, Париж куда больше верил Руджери с его давней популярностью, чем делла Торре, только-только приобретшему известность.
Впрочем, в проекте Руджери, не столь причудливом и туманном, как у его собрата, все пиротехнические замыслы были подчинены крайне благородному строю: аллегория, царица той эпохи, сочеталась в нем с привлекательнейшим архитектоническим стилем; помост изображал древний храм Гименея[162], каковой у французов соперничает в неувядаемости с храмом Славы; он опирался на гигантскую колоннаду и был окружен парапетом, по углам которого стояли фигуры дельфинов с разинутыми пастями, ожидавшие лишь сигнала, чтобы начать извергать потоки пламени. Напротив дельфинов восседали на урнах величественные и напыщенные Луара, Рона, Сена и Рейн, река, которую мы так силимся сделать французской наперекор всему миру и, если верить новейшим песням наших немецких друзей[163], даже вопреки ее желанию; все четыре — мы имеем в виду все четыре реки — готовы были излиться, но не водами, а синим, белым, зеленым и розовым огнем в тот момент, когда вспыхнет колоннада.
Другие потешные огни, зажженные в тот миг, должны были образовать гигантские цветочные вазы на террасе дворца Гименея.
И наконец, над этим же дворцом, имеющим столько разнообразного, возвышалась светящаяся пирамида, которая завершалась изображением земного шара; шар этот должен был сперва вспыхнуть, а затем с оглушительным грохотом взорваться, разбрасывая снопы разноцветных ракет.
Ну, а что касается букета, элемента обязательного и настолько важного, что всякий парижанин судит о фейерверке исключительно по нему, то Руджери отделил его от основной части и разместил за статуей на берегу в бастионе, битком набитом запасными ракетами, таким образом, что основание букета, закрепленное на пьедестале, возвышалось над бастионом на три-четыре туаза[164].
163
Намек на националистическую песню «Немецкий Рейн» (1840) Николауса Беккера (1809–1845):