После предсмертного поцелуя, после последнего прощания ему оставалось только одно — умереть, и он перестал бороться; закрыв глаза, умирающий Жильбер рухнул на груду трупов.
68. ПОЛЕ МЕРТВЫХ
После страшных бурь всегда наступает тишина — ужасающая, но и приносящая покой.
Было около двух часов ночи; большие белые облака мчались над Парижем, выделяя при тусклом лунном свете энергичными штрихами все неровности этой роковой площади, изрытой канавами, куда еще недавно падали бегущие люди, находя там смерть.
Тут и там свет луны, время от времени скрывавшейся за пушистыми облаками, о которых мы только что упомянули и которые приглушали ее сияние, вдруг являл на откосе насыпи или рва трупы в изодранной одежде, бледные лица, руки, застывшие в жесте отчаяния или мольбы.
Посреди площади Людовика XV над останками догоревшего помоста поднимался желтый, зловонный дым, придавая ей окончательное сходство с полем битвы.
По этой скорбной, залитой кровью площади торопливо крались какие-то личности; они останавливались, осматривались вокруг, наклонялись и убегали; то были мародеры, слетевшиеся, подобно воронью, на добычу: они не смели грабить живых, а теперь, оповещенные собратьями по ремеслу, грабили мертвецов. Вспугнутые видом штыков запоздавших стражников, они, недовольно ворча, убегали, однако мародеры и караульные были не единственными, кто переходил от одной груды погибших к другой.
На площади было много людей с фонарями, которых можно было бы принять за любопытных.
Но что за горестное любопытство двигало ими! То были люди, встревоженные тем, что их родственники, друзья, возлюбленные не вернулись домой. Они пришли сюда из дальних кварталов, поскольку страшная весть со скоростью урагана разнеслась по Парижу, и беспокойство заставило их отправиться на розыски.
Картина, представившаяся им, была, пожалуй, ужаснее самого зрелища катастрофы.
На их покрытых бледностью лицах отражались самые разные чувства: от отчаяния — у тех, кто нашел труп того, кого он любил, до мрачного подозрения — у тех, кто ничего не нашел и обращал лихорадочный взгляд к реке, которая с однообразным журчанием несла свои воды.
Поговаривали, что множество трупов уже брошено в реку по приказу прево, виновного в случившемся и желавшего скрыть, сколь огромно количество жертв его непредусмотрительности.
Утомясь всматриваться в Сену, вымочив в ней ноги, они уходили с сердцами, сжимавшимися от безмерного страха, который внушали им темные воды ночной реки, и шли, светя себе фонарями, обследовать улицы, примыкающие к площади, куда, как говорили, уползло множество раненых, надеясь найти там помощь или хотя бы не видеть места, где они перенесли такие муки.
Иногда площадь вдруг оглашалась звоном. То, выпав из рук, разбивался фонарь, и живой бросался на тело похищенного смертью друга или родственника, чтобы в последний раз поцеловать его.
Но на этом гигантском кладбище раздавались и другие звуки.
Те, кто, падая, сломал себе руки или ноги, кто был ранен шпагой, те, чья грудь была раздавлена в толпе, кричали, стонали, умоляя о помощи; к ним тотчас же бросались люди, разыскивающие своих друзей, но, увидев, что это не те, кого они ищут, тут же уходили.
И все-таки на краю площади, около сада, благодаря самоотверженному милосердию народа организовался лазарет. Молодой хирург — об этом свидетельствовало множество инструментов, которыми он был окружен, — велел подносить к нему раненых мужчин и женщин; слова, какие он говорил им во время перевязки, выдавали скорее ненависть к причине катастрофы, нежели сожаление о ее последствиях.
Двум своим здоровякам-помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:
— Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато.
Наставление это он повторял резким, монотонным голосом, и бледный молодой человек с фонарем, ведущий поиски среди погибших, во второй раз услыхав эти слова, поднял голову.
Лоб его пересекала длинная ссадина, из которой сочилась кровь, поврежденная рука покоилась за отворотом кафтана, покрытое потом лицо выражало безмерное, глубокое отчаяние.
Услыхав, как мы уже упоминали, вторично этот приказ, молодой человек поднял голову и, грустно глянув на искалеченных людей, на которых хирург, казалось, смотрел чуть ли не с наслаждением, спросил: