Едва вырвавшись на бульвар, мужчины и женщины разбежались во все стороны, оглашая воздух криками.
Таким вот образом г-н де Таверне, как и все окружающие его, сразу оказался вне опасности.
В то, что мы сейчас скажем, было бы трудно поверить, если бы раньше мы не описали, и притом со всей откровенностью, характер барона; так вот, в продолжение всего этого жуткого бегства г-н де Таверне, прости его Бог, думал только о себе.
Не обладая могучим сложением, барон был человеком действия, а в минуты опасности для жизни такие натуры всегда следуют на практике изречению Цезаря: «Age quod agis»[167].
Нет, мы вовсе не намерены сказать, будто г-н де Таверне был эгоист, а ограничимся лишь утверждением, что он был сосредоточен на себе.
И вот, едва очутившись на бульваре, едва обретя возможность двигаться по своей воле, едва исчезла угроза его жизни, едва почувствовав себя в безопасности, барон не смог удержаться от громкого радостного возгласа, за которым последовал второй.
Но этот второй возглас, хотя и прозвучал тише первого, был криком отчаяния:
— Дочь моя! Дочь моя!
Бессильно опустив руки, г-н де Таверне замер на месте с застывшим безжизненным взором; он перебирал в памяти все подробности расставания с дочерью.
— Несчастный отец! — послышались сочувственные восклицания нескольких женщин.
Вокруг барона мигом образовался кружок людей, готовых пособолезновать ему, но главным образом намеревавшихся расспросить об обстоятельствах утраты.
Г-н де Таверне никогда не испытывал любви к народу. Ему было как-то не по себе посреди этого круга сочувствующих, поэтому он предпринял усилие, чтобы вырваться из него, вырвался и, надо сказать к его чести, сделал несколько шагов по направлению к площади.
На эти несколько шагов его подвигнуло неосознанное чувство родительской любви, которая никогда вполне не угасает в человеческом сердце. Но в тот же миг на помощь барону пришел здравый смысл, и он остановился.
Проследим, если угодно, ход его мыслей.
Во-первых, на площадь Людовика XV невозможно было пройти. Там шло столпотворение, человекоубийство, потоки людей вырвались на площадь, и пробовать пробиться сквозь них было бы столь же нелепо, как пытаться подняться вплавь по Шафхаузенскому водопаду на Рейне.
Во-вторых, даже если десница Господня поместит его вновь в толпу, как отыскать там одну женщину среди ста тысяч? Как снова избегнуть нелепой смерти, от которой удалось спастись буквально чудом?
И наконец, в нем зажглась надежда, этот слабый отсвет, что золотит края даже самой темной ночи.
Ведь Андреа же была с Филиппом! Разве сильная рука брата не послужит ей опорой и защитой?
Уж ежели он, слабый, бессильный старец, сумел выбраться оттуда, то, значит, это проще простого; невероятно, чтобы этого не мог сделать Филипп с его страстным, отважным и пылким характером, Филипп, у которого стальная рука и который отвечает за сестру, — нет, он, вне всяких сомнений, боролся и должен был выйти победителем.
Барон, как всякий эгоист, награждал Филиппа всеми качествами, которые эгоизм отвергает применительно к себе самому, но старательно ищет в других: не быть сильным, благородным, мужественным для эгоиста означает быть эгоистом, то есть соперником, противником, врагом, ибо это значит украсть у него преимущество считать себя вправе требовать этих добродетелей от общества.
Окончательно убедив себя подобными рассуждениями, г-н де Таверне пришел к выводу, что Филипп, разумеется, спас сестру и что, вероятно, он задержался на площади, чтобы отыскать и тоже спасти отца, а также, что, очевидно и, более того, бесспорно, он повел домой на улицу Цапли Андреа, несколько ошеломленный этой суматохой.
После чего, повернувшись, барон по улице Капуцинок дошел до площади Людовика Великого, которая ныне именуется площадью Победы.
Но когда он был еще шагах в двадцати от своего дома, Николь, стоявшая на дозоре в дверях и болтавшая с кумушками, возопила:
— А где же господин Филипп? Где мадемуазель Андреа? Что с ними?
Весь Париж уже знал о катастрофе от первых прибежавших с площади Людовика XV, чей испуг к тому же преувеличил ее размеры.
— О Господи! — воскликнул несколько взволнованный барон. — Разве они еще не вернулись, Николь?
— Нет, сударь. Их до сих пор нет.
— Видно, им пришлось сделать крюк, — решил барон, трепеща все более и более, по мере того как рушились возведенные им логические построения.
И все-таки барон остался на улице, решив ждать вместе с охающей Николь и Ла Бри, который молча воздевал руки к небу.