— Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.
— Не скажете ли — какого?
— Который диктует крайняя необходимость.
Барон встал.
— Самая дурацкая порода людей, — проворчал он, — это те, что вечно говорят загадками.
— Неужели все, что я вам сказал, для вас загадка?
— Совершенно все! — с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.
— Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.
Барон расхохотался.
— Силы небесные! Детки у меня — просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета[129], поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время — время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, — человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.
Филипп пожал плечами.
— Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов филантропия не призвание для офицера.
— Сударь, долг чести я сознаю не хуже вас, однако кровью не искупить…
— Слова! Слова… достойные философа! — вскричал старик с почти величественным раздражением. — Я чуть было не сказал «труса».
— И хорошо сделали, что не сказали, — ответил Филипп, побледнев.
Барон стойко выдержал непримиримый и грозный взгляд сына.
— Я говорил, — продолжал он, — и моя логика не так уж плоха, как вы хотите меня уверить, — я говорил, что бесчестье в мире происходит не от действий, а от огласки. Ну, к примеру… Скажем, вы совершили преступление среди глухих, или слепых, или немых — разве вы будете опозорены? Конечно, вы ответите мне этим дурацким стишком:
Так пристало говорить детям или женщинам, но мужчины, черт побери, выражаются иначе. А я-то воображал, будто воспитал мужчину! И даже если слепой прозреет, глухой услышит, а немой заговорит, вы должны схватить шпагу и выколоть глаза одному, продырявить барабанные перепонки другому и отрезать язык третьему — вот как отвечает на угрозу бесчестья дворянин, носящий имя Таверне де Мезон-Руж!
— Дворянин, носящий это имя, сударь, прежде всего знает, что не должен совершать позорных поступков, поэтому я не стану отвечать на ваши доводы. Порою случается, что бесчестье проистекает от какой-то неизбежной беды; мы с сестрой оказались именно в таком положении.
— Теперь о вашей сестре. Если, по моему мнению, мужчина не должен убегать от опасности, с которой он может сразиться и которую может преодолеть, то женщина тоже должна твердо держаться на ногах. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать приступы порока? В чем заключается триумф этой самой добродетели, если не в победе над пороком?
И барон опять рассмеялся.
— Мадемуазель де Таверне очень испугалась — не так ли? Она чувствует слабость… значит…
Внезапно Филипп подошел к отцу и проговорил:
— Сударь, мадемуазель де Таверне не поддалась слабости — она побеждена, сломлена, попалась в ловушку.
— В ловушку?
— Вот именно. Прошу вас, сударь, оставьте хоть немного вашего пыла на то, чтобы заклеймить негодяев, составивших подлый заговор на погибель ее незапятнанной чести.
— Не понимаю…
— Сейчас поймете… Какой-то подлец впустил одного человека в спальню мадемуазель де Таверне.
Барон побледнел.
— Этот подлец, — продолжал Филипп, — хотел, чтобы на имя де Таверне… мое… и ваше, сударь, легло несмываемое пятно. Вы молчите? Где же ваша юношеская шпага, чтобы пролить немного крови? Или дело не стоит того?
— Господин Филипп…
— Да не бойтесь, я никого не обвиняю, имена мне неизвестны. Это преступление затевалось во мраке, во мраке же и было совершено. И следствие его также исчезнет во мраке — я так хочу, потому что я хоть и по-своему, но тоже думаю о славе нашего рода.
— Но как вы узнали? — вскричал барон, который очнулся от изумления; в нем пробудились низкие мечты, гнусные надежды. — По какой примете?
— Через несколько месяцев примета эта станет явной для всех, кто сможет лицезреть мою сестру, господин барон.
— Но в таком случае, Филипп, — с сияющими от радости глазами возопил старик, — величие и слава нашего рода не утрачены, мы можем праздновать победу!
129
Право сидеть при коронованных особах, привилегия, дававшаяся самым знатным особам Франции.