Затем он оставил свои лохмотья старьевщику в придачу к двадцати пяти ливрам, проследовал, сжимая в кармане драгоценный платок, в следующую лавку, принадлежавшую торговцу париками, и четверть часа спустя благодаря покровительству Бальзамо юноша выглядел щеголем и сущим красавцем.
Далее, когда со всеми этими делами было покончено, Жильбер зашел к булочнику, что располагался в двух шагах от площади Людовика XV, и купил у него хлеба на два су; этот хлеб он быстро сжевал по дороге в Версаль.
У фонтана Конферанс он остановился и попил.
Потом он пошел дальше, отказываясь от услуг, которые предлагали ему кучера, не понимавшие, с какой стати молодой человек, столь опрятно одетый, не желает тратить пятнадцать су и не жалеет начищенных башмаков.
Что бы они сказали, будь им известно, что у этого пешехода в кармане триста тысяч ливров?
Однако у Жильбера были свои причины для бережливости.
Во-первых, он твердо решился не тратить ни гроша сверх самого необходимого; во-вторых, ему было необходимо побыть одному, без помех разговаривая про себя и размахивая руками.
Одному Богу известно, сколько счастливых развязок пережил он мысленно за те два с половиной часа, что длился его путь.
За два с половиной часа он проделал более четырех лье, почти не замечая дороги, не чувствуя ни малейшей усталости — до того могуч был организм молодого человека.
Он составил точный план действий и продумал, каким образом просить руки Андреа.
Сперва — ошеломить отца, барона де Таверне, высокопарными словами; потом, заручившись согласием отца, обезоружить м-ль Андреа красноречием и добиться, чтобы она не только простила автора той патетической речи, которая у него уже была заготовлена, но и прониклась к нему уважением и приязнью.
Он столько об этом мечтал, что надежда победила страх; теперь Жильбер и мысли не допускал, что девушка в таких обстоятельствах, как Андреа, отвергнет предложение, высказанное с такой любовью, да еще подкрепленное суммой в сто тысяч экю.
И Жильбер строил воздушные замки, благо был честен и простодушен, как библейские отроки. Он забыл все зло, которое причинил, и это, быть может, свидетельствовало о том, что он был лучше, чем казался.
Настроившись подобным образом, молодой человек со стесненным сердцем вступил в сады Трианона. Он был готов ко всему: к тому, что поначалу на него яростно обрушится Филипп, который потом, однако, будет невольно тронут великодушием Жильбера; что при встрече его обдаст презрением Андреа, которую после он победит любовью; что его осыплет оскорблениями барон, которому затем предстоит смягчиться при виде денег.
В самом деле, Жильбер, хоть и жил вдали от общества, инстинктивно догадывался, что триста тысяч ливров в кармане — надежная броня; более всего он опасался зрелища страданий Андреа; лишь перед лицом горя опасался он дать волю собственной слабости, которая помешала бы ему добиться успеха в задуманном деле.
Итак, он вошел в сады, не без гордости, которая была ему очень к лицу, взирая на всех этих садовников, вчерашних его сотоварищей, ныне ставших низшими по сравнению с ним.
Для начала он осведомился о бароне де Таверне. Само собой, с таким вопросом он обратился к мальчишке-поваренку из служб.
— Барона нет в Трианоне, — отвечал тот.
Жильбер помедлил.
— А где господин Филипп? — спросил он.
— Господин Филипп уехал вместе с мадемуазель Андреа.
— Уехал! — в ужасе вскричал Жильбер.
— Да, уехал.
— И мадемуазель Андреа уехала?
— Тому будет уже дней пять.
— В Париж?
Мальчишка развел руками, что означало: «Понятия не имею».
— Как так? — вскричал Жильбер. — Мадемуазель Андреа уехала, и никто не знает куда? Ведь была же у нее какая-то причина для отъезда?
— Эх, темнота, да как же иначе! — отвечал мальчишка, не испытывавший никакого трепета перед коричневым кафтаном Жильбера. — Конечно, без причины она бы не уехала.
— И по какой же причине она уехала?
— Для перемены обстановки.
— Для перемены обстановки? — переспросил Жильбер.