— Брак, — продолжала юная гордячка, все более распаляясь. — Ну нет, мной владеет не гнев, но презрение и ненависть; и эти чувства, презрение и ненависть, так низки и вместе с тем так ужасны, что я не могу вообразить, как можно выдержать, когда вам в лицо признаются в них, как делаю это я!
Жильбер побледнел; слезы ярости сверкнули у него на ресницах; его поджатые губы побелели.
— Мадемуазель, — дрожа, выговорил он, — не такое уж я ничтожество, чтобы не суметь возместить вам утрату чести.
Андреа выпрямилась.
— Если уж говорить об утрате чести, сударь, — надменно возразила она, — то речь идет о вашей чести, а не о моей. Что бы там ни было, честь моя незыблема, и только сочетавшись браком с вами, я покрою себя бесчестьем!
— Не думал я, — холодно и язвительно заметил Жильбер, — что женщина, которой предстоит стать матерью, заботится о чем-нибудь ином, кроме будущности своего ребенка.
— А y меня и в мыслях нет, что вы осмелитесь беспокоиться об этом, сударь, — парировала Андреа, глаза которой сверкнули.
— Напротив, я об этом беспокоюсь, мадемуазель, — отвечал Жильбер, начинавший поддаваться обуревавшему его ожесточению. — Я забочусь об этом, потому что не хочу, чтобы мой ребенок умер с голоду, как частенько случается в благородных семействах, где девицы толкуют честь по-своему. Люди различаются между собой по своим достоинствам; эту истину провозгласили те, кто обладает наибольшими достоинствами; я могу понять, что вы меня не любите: вы ведь не можете видеть мое сердце; я могу также понять, что вы меня презираете: ведь вы же не знаете моих мыслей; но никогда я не пойму, как вы можете лишать меня права заботиться о моем ребенке. Увы! Желая жениться на вас, я следовал не увлечению, не страсти, не честолюбивым притязаниям; я следовал велению долга и готов был стать вашим рабом, посвятить вам жизнь. О Боже! Никогда бы вам не пришлось носить мое имя; захоти вы — и я навеки остался бы для вас садовником Жильбером, это было бы только справедливо; но вам не следовало приносить в жертву собственное дитя. Вот триста тысяч ливров — я получил их от великодушного покровителя, который, думая обо мне лучше, чем вы, дал их мне как приданое к свадьбе. Если я женюсь на вас, эти деньги станут моими; но мне, мадемуазель, ничего не нужно — только глоток воздуха, покуда я жив, да могильная яма, когда я умру. Все, что есть у меня сверх того, я отдам ребенку. Вот, глядите, здесь триста тысяч ливров.
И он выложил на стол, рядом с рукой Андреа, стопку банкнот.
— Сударь, — возразила м-ль де Таверне, — вы жестоко заблуждаетесь: у вас нет ребенка.
— Как?
— О каком ребенке вы толкуете? — осведомилась Андреа.
— О том, который явится на свет благодаря вам. Ведь вы признались двум людям, вашему брату Филиппу и графу Бальзамо, что ждете ребенка, и виной тому — я, я, презренный!
— Ах, вы это слышали! — воскликнула Андреа. — Что ж, тем лучше, тем лучше! Тогда, сударь, вот вам мой ответ: вы учинили надо мной низкое насилие; вы овладели мною, когда я спала; вы овладели мною преступным путем; да, я мать, но у моего ребенка есть только мать, понимаете? Пускай вы насильно овладели мной, но отцом моего ребенка вы не будете!
И схватив банкноты, она надменно вышвырнула их из комнаты, они упали прямо в лицо побледневшему, страдающему Жильберу.
В душе у него вскипела такая темная ярость, что ангелу-хранителю Андреа впору было еще раз затрепетать за свою подопечную.
Но приступ ярости был так силен, что исчерпал сам себя, и молодой человек прошел мимо Андреа, не бросив на нее ни единого взгляда.
Едва он переступил порог, она ринулась следом, затворила двери, жалюзи, окна, ставни, словно этими лихорадочными движениями надеялась положить пропасть между настоящим и минувшим!
154. РЕШЕНИЕ
Как Жильбер добрел до своего чердака, как вынес горестную ночь, не умер от ярости и боли, не поседел до утра — это мы не беремся объяснить читателю.
Когда рассвело, Жильберу мучительно захотелось написать Андреа, выложить ей все столь надежные, столь неопровержимые доводы, над которыми всю ночь трудился его мозг; но юноша имел уже слишком много случаев убедиться в непреклонности Андреа, и никакой надежды у него не оставалось. Кроме того, письмо было бы уступкой, против которой восставала его гордость. Сообразив, что послание его изорвут и выбросят, быть может, даже не читая, что оно лишь наведет на его след свору ожесточенных и глухих ко всем доводам врагов, он понял, что писать не следует.
Жильберу думалось, что он нашел бы лучший прием у отца, человека скупого и честолюбивого, и даже у брата, которого следовало бояться лишь в первый миг, — Филипп был великодушен. Но что пользы было бы ему от поддержки барона де Таверне или г-на Филиппа, если от Андреа он услышит всегда одни и те же слова: «Я вас не знаю!»