— Потому что вы внушаете мне ужас, — отвечала гордая молодая женщина.
Бальзамо впился в Лоренцу взглядом, в котором жалость примешивалась к гневу.
— В таком случае живите той жизнью, на которую сами себя обрекли, — сказал он, — а если вы столь горды, то не жалуйтесь.
— Я и не жаловалась бы, если бы вы оставили меня в покое и не заставляли говорить с вами. Не показывайтесь мне на глаза, а если входите в мою тюрьму, не говорите со мной ни слова, и я уподоблюсь тем бедным птицам из жарких стран, которых держат в клетках: они умирают, но не поют.
Бальзамо с трудом сдержался.
— Полно, Лоренца, — сказал он, — проявите хоть каплю кротости, каплю смирения; попытайтесь заглянуть в мое сердце, в сердце человека, который любит вас больше всего на свете. Хотите, я принесу вам книги?
— Нет.
— Но почему? Книги вас развлекут.
— Я хочу умереть от тоски.
Бальзамо улыбнулся или, вернее, выдавил из себя улыбку.
— Вы с ума сошли, — возразил он, — вам прекрасно известно, что вы не умрете, пока я рядом с вами, готовый ухаживать за вами и исцелить вас, если вы заболеете.
— О, вам не удастся меня исцелить, если в один прекрасный день вы обнаружите, что я повесилась, привязав вот этот шарф к прутьям решетки…
Бальзамо содрогнулся.
— Или, — в отчаянии продолжала она, — когда я открою вот этот нож, чтобы пронзить себе сердце.
Бальзамо побледнел, на лбу у него выступил холодный пот; глядя на Лоренцу, он угрожающим голосом произнес:
— Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я не исцелю вас — я вас воскрешу.
У Лоренцы вырвался крик ужаса: она не знала границ могущества Бальзамо, она поверила его угрозе.
Бальзамо был спасен.
Покуда она предавалась отчаянию перед лицом этой новой непредвиденной опасности, покуда ее лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.
Колокольчик издал три одинаковых звонка.
— Гонец, — сказал Бальзамо.
Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.
— И спешный, — добавил Бальзамо.
— А, — откликнулась Лоренца, — значит, вы от меня уйдете!
Он взял холодную руку молодой женщины.
— Еще раз, последний раз, — обратился он к ней, — давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.
Лоренца не отвечала. Казалось, ее пристальный, угрюмый взор вперен в бесконечность в поисках какой-то мысли, вечно от нее ускользающей и недоступной, быть может, именно потому, что молодая женщина слишком пыталась ее уловить: так пленник, живший в потемках и пламенно мечтавший о свете, подчас бывает ослеплен солнцем.
Бальзамо взял Лоренцу за руку и коснулся ее губами: пленница не подавала признаков жизни.
Затем он сделал шаг к камину.
В ту же секунду Лоренца вышла из оцепенения и устремила на него нетерпеливый взгляд.
— Да, — прошептал он, — тебе хочется знать, каким путем я выхожу, чтобы когда-нибудь выйти вслед за мной и убежать от меня, как ты угрожала; поэтому ты и просыпаешься, поэтому следишь за мной взглядом.
Он провел рукою по лбу, словно заставляя себя принять решение, мучительное для него самого, и простер ее в сторону молодой женщины; взгляд и жест его были словно стрелы, метившие в глаза и в грудь пленнице, при этом он властно произнес:
— Спите.
Едва он вымолвил это слово, Лоренца поникла, как цветок на стебле; голова ее качнулась и склонилась на подушки софы. Руки матовой белизны упали на шелк платья и вытянулись вдоль тела.
Бальзамо подошел, любуясь ее красотой, и приложился губами к ее чистому лбу.
И тут лицо Лоренцы прояснилось, словно дыхание самой любви прогнало облака, омрачавшие ее чело. Губы ее раскрылись и задрожали, глаза подернулись томной влагой, и она вздохнула так, как вздыхали, должно быть, ангелы в первые дни творения, проникаясь любовью к детям рода человеческого.
Бальзамо смотрел на нее, словно не в силах оторваться, но тут вновь зазвенел звонок; он бросился к камину, нажал какой-то выступ и скрылся за цветами.
В гостиной его ждал Фриц вместе с человеком, одетым в куртку скорохода и обутым в тяжелые ботфорты с длинными шпорами.
У приезжего было грубоватое лицо, выдававшее принадлежность к простонародью, но в глазах мерцала частичка священного огня, наверняка зажженного разумом, превосходившим его собственный.