— Нет уж! Скажите, кого прочите вы.
— Охотно, и пускай это послужит вам примером.
— Начнем с морского министра; прежде этот пост занимал милейший господин де Прален?
— О, я его сменил, графиня; мой новый министр — очаровательный человек, но моря в глаза не видел.
— Полноте!
— Уверяю вас! Это бесценное приобретение. Благодаря ему я буду любим и чтим повсюду, и даже в самых далеких морях мне будут поклоняться — не мне, конечно, а моему изображению на монетах.
— Так кто же он, государь? Назовите его наконец.
— Бьюсь об заклад на тысячу франков, что вы не угадаете.
— Человек, который стяжает вам всеобщую любовь и почитание!.. Ей-богу, не знаю.
— Дорогая моя, он причастен к парламенту… Это первый президент парламента в Безансоне.
— Господин де Буан?
— Он самый… Дьявольщина, как вы, однако, осведомлены! Знаете всех этих людей!
— Еще бы! Вы же целыми днями толкуете мне о парламенте. Но позвольте, этот человек не знает, что такое весло.
— Тем лучше. Господин де Прален изучил свое дело слишком хорошо и обходился мне чересчур дорого: он только и знал, что строить суда.
— А кто у вас займется финансами, государь?
— О, финансы — дело другое: тут я выбрал человека искушенного.
— Финансиста?
— Нет… Военного. Финансисты и так давным-давно меня обирают.
— Но кого же вы приставите к военному делу, Боже правый?
— Успокойтесь, военным министром я назначил финансиста Терре: он мастер разбирать по косточкам любые счета и обнаружит ошибки в отчетах господина де Шуазеля. Признаться, сперва я лелеял мысль назначить на этот пост одного превосходного человека; все твердят о том, что он безупречен; философы были бы в восторге.
— Ну кто же это? Вольтер?
— Почти… Это кавалер дю Мюи… Сущий Катон!
— О Боже! Вы меня пугаете.
— Дело уже было слажено… Я вызвал его к себе, его полномочия были подписаны, он меня поблагодарил, и тут по наущению моего доброго или злого гения, вам виднее, графиня, я пригласил его прибыть нынче вечером в Люсьенну для ужина и беседы.
— Фи! Какой ужас!
— Вот-вот, графиня, приблизительно так дю Мюи мне и ответил.
— Он вам так сказал?
— В других выражениях, графиня; во всяком случае, он сказал, что служить королю — таково его самое горячее желание, но служить госпоже Дюбарри он почитает для себя невозможным.
— Да, хорош философ!
— Как вы сами понимаете, графиня, я тут же протянул ему руку… дабы отобрать у него указ, который и разорвал при нем с самой кроткой улыбкой, и кавалер исчез. Впрочем, Людовик Четырнадцатый сгноил бы этого прохвоста в Бастилии; но я — Людовик Пятнадцатый, и мой же парламент задает мне жару, хотя скорее подобало бы мне задавать жару парламенту. Вот так-то.
— Все равно, государь, — отвечала графиня, осыпая своего царственного любовника поцелуями, — вы совершенство.
— Не все с вами согласятся. Терре вызывает всеобщую ненависть.
— Да ведь не он один!.. А кто у вас будет по части иностранных дел?
— Милейший Бертен, вы его знаете.
— Нет.
— Ну, значит, не знаете.
— Но среди всех, кого вы мне тут назвали, нет ни одного толкового министра.
— Ладно, предлагайте своих.
— Я предложу лишь одного.
— Вы его не называете, у вас язык не поворачивается.
— Я имею в виду маршала.
— Какого маршала? — переспросил король, скорчив гримасу.
— Герцога де Ришелье.
— Этого старика? Эту мокрую курицу?
— Вот так так! Победитель при Маоне — мокрая курица!
— Старый распутник…
— Государь, это ваш сотоварищ.
— Безнравственный человек, обращающий в бегство всех женщин.
— Что поделать! С тех пор, как он перестал за ними гоняться, они от него убегают.
— Никогда не напоминайте мне о Ришелье, я испытываю к нему отвращение; ваш покоритель Маона таскал меня по всем парижским притонам… на потеху куплетистам. Нет уж, ни за что! Ришелье! Да я прихожу в ярость от одного его имени!
— Итак, они вам ненавистны?
— Кто это «они»?
— Все Ришелье.
— Терпеть их не могу.
— Всех?
— Всех. Да взять хотя бы доблестного герцога и пэра господина де Фронсака: он десять раз заслуживает колесования!
— Не стану его выгораживать, но в свете есть и другие Ришелье.
— Ах, да, д'Эгийон.
— Что вы о нем скажете?
Нетрудно догадаться, что при этих словах племянник навострил уши.
— Этого мне следовало бы ненавидеть еще больше, чем остальных, потому что он натравил на меня всех крикунов, какие только есть во Франции, но у меня к нему непобедимая слабость: он храбр, и, пожалуй, он мне по душе.