— Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, — заметил Рафте.
98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ
На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.
— Что это, Рафте? — осведомился маршал.
— Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.
— Почему же ты так полагаешь?
— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.
— Вот как! От моего племянника?
— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.
Герцог протянул руку и проговорил:
— Я не робкого десятка. Давай его сюда.
— Имейте в виду, — предупредил Рафте, — что пристав, отдавая письмо, смеялся во всю глотку.
— Вот дьявол! Это и впрямь не предвещает ничего хорошего. Ну все равно, давай, — проворчал маршал.
— Он еще добавил, что, дескать, его светлость герцог д'Эгийон советует вручить это письмо монсеньору маршалу немедленно.
— Боль, ты не вырвешь у меня признание в том, что ты есть зло![40] — воскликнул почтенный маршал, недрогнувшей рукой сломал печать и принялся за чтение.
— Что-то вы кривитесь! — заметил Рафте, сложив руки за спиной и наблюдая за герцогом.
— Неслыханно! — продолжая читать, пробормотал Ришелье.
— Судя по всему, дело нешуточное?
— А ты, я вижу, и рад.
— Конечно, поскольку я не ошибся.
Маршал между тем читал дальше.
— У короля доброе сердце, — изрек он вскоре.
— Он назначил господина д'Эгийона министром?
— Нет, он распорядился еще лучше.
— О! Каким же образом?
— Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.
Рафте в свой черед пробежал глазами записку; она была написана рукою герцога д'Эгийона и содержала следующее:
«Дорогой дядюшка!
Ваш добрый совет принес плоды: я поверил свои печали прекрасному другу нашего дома г-же графине Дюбарри, и она соблаговолила передать мои признания его величеству. Король был возмущен насилием, учиненным гг. из парламента над его преданным слугою, и в тот же день на совете отменил решение парламента и предписал мне и далее отправлять обязанности пэра Франции.
Зная, как обрадует Вас эта новость, посылаю Вам, дорогой дядюшка, копию решения, принятого сегодня его величеством на совете. Я велел секретарю переписать его, и, таким образом, Вы узнаете о нем раньше всех.
Примите уверения в моем нежном к Вам почтении, дорогой дядюшка, и не оставляйте меня и впредь своими милостями и добрыми советами.
Герцог д'Эгийон».
— Он вдобавок еще и насмехается надо мной! — воскликнул Ришелье.
— Сдается, что так, монсеньор.
— А король-то! Король! Лезет в это осиное гнездо!
— Вчера вы не желали этому верить.
— Я не говорил, что он туда не полезет, господин Рафте, а лишь сказал, что ему удастся найти выход. Ну вот он и нашел, как видишь.
— Суть в том, что парламент потерпел поражение.
— И я вместе с ним!
— Сегодня — да.
— Навеки! Я еще вчера это предчувствовал, а ты меня так утешал, что ясно было: добром дело не кончится.
— По-моему, унывать вам еще рано, монсеньор.
— Вы олух, метр Рафте. Я побежден, и за это мне придется платить. Быть может, вы не понимаете, насколько тягостно для меня быть посмешищем в Люсьенне, а ведь в эту минуту герцог глумится надо мною в объятиях госпожи Дюбарри. Мадемуазель Шон и господин Жан при мысли обо мне животики надрывают от смеха, и даже негритенок набивает рот конфетами да хихикает. Проклятие! При всем моем добродушии я вне себя от ярости.
— Вы в ярости, монсеньор?
— Вот именно, в ярости.
— Стало быть, вам не следовало делать того, что вы сделали, — философски заметил Рафте.
— Но вы же сами толкнули меня на это, господин секретарь.
— Я?
— Да, вы.
— Да какое мне дело до того, будет господин д'Эгийон пэром Франции или нет? По-моему, ваш племянник никакого вреда мне не причинил.
— Вы наглец, господин Рафте.
— Вы твердите мне это уже сорок девять лет, монсеньор.
— И буду твердить.
— Но уже не сорок девять лет, а меньше, это меня утешает.
40
Слова, приписываемые древнегреческому философу-стоику Эпиктету (ок. 50 — ок. 130), отрицавшему страдание.