Сийес охотно бы стал такой «свиньей для откорма», и его разочарованный вид вызывает взрыв смеха. На обсуждение вновь ставится формула «три консула», но, рассказывает нам Фуше, смех разом обрывается, «когда вносится предложение, чтобы первый консул был облечен верховной властью, правом назначения на все должности и освобождения от них, а два другие консула имели лишь совещательный голос».
Смех обрывается потому, что Бонапарт весьма неприязненно встречает мнение, высказанное некоторыми членами комиссий:
— Если генерал Бонапарт без предварительных выборов стяжает полномочия первого лица в государстве, он проявит узурпаторское честолюбие и подтвердит мнение тех, кто утверждает, что восемнадцатого брюмера он преследовал только свои личные интересы.
Наполеону предлагают «звание генералиссимуса с правом объявления войны, заключения мира и сношений с иностранными державами».
— Я желаю оставаться в Париже, я — консул! — с горячностью восклицает Бонапарт, грызя ногти.
Шенье нарушает молчание и «пускается в рассуждения о свободе, республике… необходимости узды для правительства».
— Этого не будет! — гневно кричит Бонапарт, топая ногой. — Раньше натечет крови по колено!
«При этих словах, придавших характер драмы сдержанному до сих пор обсуждению, — продолжает Фуше, — все умолкли, и большинство вручило власть не трем консулам, поскольку второй и третий из них наделялись лишь совещательным голосом, а только первому, который переизбирается раз в десять лет, издает законы, назначает и отставляет по своему усмотрению всех представителей исполнительной власти, объявляет войну, заключает мир, словом, довлеет себе».
12 декабря происходит то, что Люсьен Гарро[204] метко назвал комнатным переворотом. Речь шла об избрании трех консулов. Урной служил водруженный на стол эталон декалитра. Во время голосования Бонапарт стоял спиной к камину и грелся. Когда собирались уже подсчитывать голоса, он подошел к столу, сгреб бюллетени, не дал их развернуть и, повернувшись к Сийесу, с важным видом произнес:
— Не будем подсчитывать голоса, а дадим гражданину Сийесу новое доказательство нашей признательности, поручив ему назначить трех первых должностных лиц Республики, и условимся, что указанные им лица и станут теми, кого мы избрали.
Бюллетени тут же сожгли. Конституция VIII года была готова: Сийес устранился, Роже Дюко, понимая, что не обладает должным весом, — тоже, и Бонапарт, «указанный» Сийесом, сам выбрал себе двух сателлитов. Первым он назвал Камбасереса, который после Термидора был председателем Комитета общественного спасения и о котором говорили, что он лучше всех других умеет облекать низость в торжественные одежды. Затем Бонапарт остановил выбор на Шарле Франсуа Лебрене, бывшем секретаре Мопу, который в известном смысле олицетворял собой то, что было хорошего в прошлом, иными словами, просвещенный деспотизм под вольтерьянским соусом.
Итак, Бонапарт становится Первым консулом, а Жозефина — «консульшей», хотя и без этого титула.
— Это должность не для женщин, — говорил Бонапарт.
Тем не менее отныне Жозефина-супруга главы государства и не может, как раньше, бывать в «маленьких театрах» и на публичных балах. Бонапарт этого не потерпел бы. Точно так же он запрещает жене общаться с былыми легкомысленными — и без сорочек — подругами времен Директории, в частности, с г-жой Тальен, царящей в Гробуа, но уже собирающейся бросить Барраса ради Уврара. На Святой Елене Наполеон утверждал, что Жозефина не желала больше принимать прежнюю приятельницу.
— Разгадайте сердце женщины! Она говорила, что та пробуждает в ней воспоминания о связи, которую лучше забыть. На самом деле госпожа Тальен была слишком хорошенькой.
Действительно, на отношение к ней Жозефины, вероятно, влияла ревность. Это не помешало консульше уверять бывшую Богоматерь Термидорианскую, когда та явилась к ней жаловаться на остракизм, которому ее подверг Бонапарт:
— Говорю вам честно, я сделала все, что мне диктовала дружба, но ничто не помогло. Вы единственная женщина, которую он вычеркнул из списка моих друзей.
Терезия расплакалась и сквозь слезы стала вспоминать героические времена, когда она принимала Бонапарта у себя.
— Неужели потому, что он правит Францией, он будет тиранить нас и в семейном кругу? Неужели мы пожертвуем ему нашими дружескими привязанностями?
Ее бывший протеже времен Хижины сам скажет ей в объяснение своей позиции:
— Я не отрицаю, вы очаровательны, но задумайтесь над своей просьбой, сами все оцените и вынесите решение. У вас было несколько мужей и дети от кого попало. Быть соучастником первого греха мужчина, разумеется, почитает за счастье; на второй грех сердятся, но его все-таки прощают; а вот дальше… Теперь судите: как бы вы поступили на моем месте? А мне ведь надо возродить известный декорум!