— Пошел! — командует Наполеон молодому кучеру. — Рвани вперед, потом отпусти вожжи и проедешь.
Жозефина издает пронзительный крик, от которого, — рассказывает Лора, — «загудел лес». Она, понятное дело, разражается слезами и ломает руки.
— Ни за что не останусь в коляске! Дай мне вылезти, Бонапарт! Ну, пожалуйста, дай мне вылезти!
Бонапарт пожимает плечами.
— Перестань ребячиться. Прекрасно вы проедете в коляске. Ты слышал, что тебе сказано? — добавляет он, обращаясь к кучеру.
Тут вмешивается Лора Жюно.
— Генерал, — говорит она, делая посыльному знак отворить дверцу коляски, — я в ответе за жизнь ребенка и не могу оставаться в экипаже. Толчок будет слишком силен и может не просто причинить мне вред, но и убить меня, — добавляет она, смеясь, — а вы ведь не хотите этого, генерал, не так ли?
— Я? Причинить вам самомалейший вред? Господи, конечно, нет. Вылезайте, вы правы: толчок может вам очень повредить.
Г-жа Жюно делает вид, что собирается выбраться из экипажа, но медлит, чтобы прийти на помощь Жозефине.
— Но толчок может повредить и госпоже Бонапарт, — продолжает она. — Ведь окажись она в моем положении…
При этих словах, — повествует Лора, — «первый консул уставился на меня с таким забавным изумлением, что я не спрыгнула на землю, а осталась стоять на подножке, заливаясь смехом, как сумасшедшая девчонка, какой тогда и была. И вдруг он ответил мне взрывом смеха, кратким, но таким громким и звонким, что мы вздрогнули. Наконец я выскочила, и Наполеон, который, чуточку посмеявшись, тут же принял серьезный вид, заметил мне, что прыгать вот этак — неосторожно с моей стороны. Затем, словно боясь, что недостаточно едко выразил жене свое неудовольствие, распорядился:
— Поднимите подножку, и вперед!»
Бедная Жозефина так бледна, что Лора, не сдержавшись, говорит Наполеону:
— Генерал, вы кажетесь очень злым, а ведь на деле вы не такой. Госпожа Бонапарт нездорова, у нее мигрень. Умоляю вас, позвольте ей вылезти.
На этот раз он злится:
— Госпожа Жюно, я даже ребенком не любил, когда мне выговаривают. Спросите у синьоры Летиции, а заодно и у госпожи Пермон. Или вы думаете, что я с тех пор стал покладистей?
Затем, видя, что рыдающая Жозефина просит кучера «помедлить еще минутку», Бонапарт вытягивает того хлыстом по спине и кричит:
— Собираешься ты исполнять мои приказы, негодяй?
Коляска одолевает препятствие. Толчок так силен, что экипаж совершенно выходит из строя.
Рыдания г-жи Бонапарт не смолкают до самого Бютара. «И когда, вылезая, Жозефина предстала мужу с заплаканным лицом, он не просто выказал неудовольствие, а пришел в настоящий гнев. Он довольно грубо вытащил ее из экипажа, отвел неподалеку в лес, и мы услышали, как он бранится так же отчаянно, как утром хотел совершить веселую прогулку. Заставляя жену перебираться через ручей, он был неправ, но в остальном правота была на его стороне. Жозефина, видимо, упрекнула его еще в чем-то, кроме переправы через ручей, потому что я слышала, как Наполеон ей ответил:
— Ты дура, и если будешь повторять такие слова, я сочту, что ты злая дура: ты же ведь не думаешь того, что говоришь. И потом ты знаешь: я до смерти ненавижу твою бессмысленную ревность, Ты кончишь тем, что мне всерьез захочется тебе изменить. Перестань, поцелуй меня и замолчи: я уже говорил: слезы безобразят тебя».
Как видно, она хваталась за любой предлог, чтобы сетовать на «измены» мужа.
Однако Жозефина была бы права, позавидовав чувствам, которые Бонапарт, возможно бессознательно, питал к маленькой Лоре. Жозефина находилась на водах в Пломбьере, когда однажды в Мальмезоне будущую герцогиню д'Абрантес сорвал с постели громкий стук в двери. Но опять предоставим слово ей самой:
«В то же мгновение я вижу у своей постели первого консула. Я решила, что еще сплю, и протерла глаза. Он расхохотался.
— Это я, я, — сказал он. — Почему такой удивленный вид?
Хватило минуты, чтобы я окончательно проснулась. Вместо ответа я с улыбкой протянула руку к окну, которое была вынуждена оставить открытым из-за сильной жары. Небо, как всегда сразу после восхода, оставалось еще ярко-голубым. По темной зелени деревьев было видно, что солнце только-только встало. Я взяла часы — не было еще пяти утра.
— В самом деле, неужели так рано? — удивился Бонапарт, когда я показала ему, который час. — Тем лучше, поболтаем.
Взяв стул, он придвинул его к изножью моей кровати, сел, скрестил ноги, словом, устроился так же, как пятью годами раньше в глубоком кресле моей матери, в особняке Транкилите».