Ее муж, действительно, расслабился, потому что думает совсем о другом: в пять часов пополудни герцог Энгьенский доставлен в Венсен. Вдруг он поворачивается к г-же де Ремюза и любезно осведомляется:
— Что это вы не нарумянились?
— Забыла.
— Как! Женщина забыла о румянах? — изумляется он и со смехом обращается к жене: — С тобой-то, Жозефина, такого никогда не случается.
И добавляет:
— Женщины, отлично умеют делать две вещи, которые им очень идут, — румяниться и плакать.
Чуть позднее, играя с ним в шахматы, г-жа де Ремюза слышит, как он цедит сквозь зубы:
— Дай руку, Цинна, мне. Останемся друзьями[284].
Затем, во всеобщем молчании, он декламирует слова Гусмана из «Альзиры»[285]:
Моя рука, когда твоя мне смерть сулила…
«Я невольно подняла голову и взглянула на него, — рассказывает г-жа де Ремюза. — Он улыбнулся и продолжал играть в шахматы. В эту минуту я вправду предположила, что он, обманув жену и всех, готовит большую сцену милосердия. Эта мысль, за которую я крепко ухватилась, успокоила меня: мое воображение было тогда еще очень пылким, и к тому же мне так хотелось надеяться!
— Вы любите стихи? — спросил меня Бонапарт.
Мне очень хотелось ответить: „Особенно когда они находят применение в жизни“. Но я не посмела».
Внезапно Бонапарт вздрогнул: мы услышали стук экипажа. Докладывают о генерале Юлене. Первый консул встает и выходит на галерею навстречу этому командиру консульских гренадеров, а в прошлом — официанту из кафе. Он назначил его председателем военного суда, который «немедленно соберется в Венсенском замке». Все должно быть кончено еще ночью. К тому же в Венсене уже готова могила. Во второй половине дня комендант замка, бывший якобинец Арель, приказал выкопать на углу башни Королевы яму, предназначенную для «зарытая отбросов». Ее нужно только немного расширить…
На другой день, как только Жозефина узнает о суде для проформы и казни, она в «утреннем неглиже», рыдая, бежит в спальню Бонапарта.
— Герцог Энгьенский мертв, — говорит она, бросаясь в его объятия. — Ах, друг мой, что ты наделал!
Побледнев, первый консул якобы отвечает:
— Эти несчастные слишком поторопились.
Он как будто забыл, что сам отдал приказ поторопиться. Однако накануне он приказал также советнику Реалю отправиться в Венсен и лично допросить герцога Энгьенского, но советник рано лег спать, его не решились побеспокоить, а приказ первого консула просто положили ему в изголовье. Когда глубокой ночью Реаль распечатал конверт, в Венсене все уже свершилось. Тем не менее осужденный требовал свидания с Бонапартом. Поспей Реаль вовремя, он, вне всякого сомнения, передал бы своему хозяину просьбу принца. Позволительно думать, что после такой встречи воина Риволи и воина Берстхайма кровь, возможно, и не пролилась бы. Но в отсутствие советника всем распоряжался Савари. Судей собрали в Венсен затем, чтобы «судить без разногласий». Пусть повинуются! Вот они и повиновались. К тому же Савари, специалист по казням, приставил им шпагу к груди. Увидев его в Мальмезоне, Жозефина спросила «дрожащим голосом»:
— Ну, что? Свершилось?
— Да, сударыня, он умер нынче утром, и — я вынужден признать это — умер бесстрашно. После его кончины жандармам разрешили забрать его вещи, часы и деньги, которые были при нем. Никто ничего не взял.
В этот момент Бонапарт принимает Фонтана, председателя Законодательного корпуса, который еще ни о чем не знает. Первый консул хочет посмотреть, как прореагирует его собеседник, услышав не о казни, которую он сперва скрывает от него, но о процессе и осуждении герцога Энгьенского.
— Не могу поверить, даже слыша это из ваших уст! — восклицает Фонтан.
— Почему? Он же участник противоправительственного заговора.
— Что из того? Это не основание предавать его суду и осуждать.
— По-вашему, он выше закона?
— Нет, но вы не злоупотребите своей силой. Вы должны проявить великодушие, вернуть ему свободу. Поступить иначе значило бы омрачить вашу славу. Не злоупотребляйте властью, не совершайте жестокость. Это нашло бы одобрение у якобинцев.
— Поздно. Он мертв, — «мрачно» бросает консул.
За обедом все уныло молчат. Каждый погружен в свои мысли. Вставая из-за стола, Бонапарт, словно в ответ на это безмолвное осуждение, неистово кричит:
— Пусть, по крайней мере, все видят, на что мы способны. Надеюсь, отныне нас оставят в покое.
В салоне, где постепенно собираются приглашенные из Парижа, атмосфера по-прежнему остается невыносимо тягостной. Жозефина, сидящая с заплаканными глазами на краю своего канапе, меланхолично работает над вышивкой.
284