— Вас я буду любить всегда, можете на это рассчитывать. Роза всегда будет ваша и в вашем распоряжении, стоит вам только подать знак.
Она принимала за любовь острое физическое влечение к нему. И расставалась с ним со слезами. «Сжимая меня в объятиях, — рассказывает позднее Баррас, — она упрекала меня в том, что я разлюбил ее, и повторяла, что именно меня любила больше всех на свете и не может со мной расстаться даже теперь, когда вот-вот станет женой маленького генерала. Я находился почти в том же положении, что Иосиф у г-жи Потифар[106]. Однако я солгал бы, уверяя, что оказался таким же жестоким, как юный министр фараона… Я вышел с г-жой де Богарне из своего кабинета не без некоторого смущения».
Чтобы объяснить происхождение следов слез жениху, который, хмелея от нетерпения, ждал Розу у нее дома, лукавица обвинила Барраса в приставании к ней. Маленький корсиканец разом вскинулся:
— Я потребую у него объяснений.
Жозефина утихомирила его:
— У него несколько резковатые манеры, но он очень добр, очень услужлив; это — Друг, и ничего больше.
И Бонапарт ей поверил. Еще бы!
Чуть-чуть позже, — если верить словам Наполеона на Святой Елене, — Роза призналась ему, что действительно состоит любовницей Барраса и даже была беременна от него.
— Это очень прискорбно, и я не знаю, как мне быть, — вздохнула она.
— Поженимся, — предложил он. — Я не вижу тут особых препятствий.
Не эта ли исключительная «покладистость» вздыхателя склонила Розу стать «гражданкой Бонапарт»? Впрочем, была и другая причина. Ей во что бы то ни стало нужно было «прибиться к берегу». Тридцать три года — не Бог весть как много, но тем не менее молодость — позади. Конечно, — и ослепление Бонапарта это доказывает, — когда она раздевается у себя в увешанном зеркалами будуаре, зрелище по-прежнему остается упоительным: высокая грудь, ноги такие, что дух захватывает, повадки креолки, — особенно в наряде Евы, — все это очаровательно. Но Роза-то изучила себя в подробностях, во всех подробностях. Вот крошечные морщинки, которые скоро углубятся, цвет лица под слоем румян и пудры уже блекнет. Да, ей надо думать, как «устроиться». Разве она не одинока? Ни Гош, ни Коленкур, видимо, не захотят больше бросить жен ради второго брака с нею. Потому Роза и решилась выйти за своего любовника, полагая, что отдать руку не труднее, чем тело. Да и с какой стати смотреть на вещи по-иному? Новое общество не придает большого значения законному браку, поскольку теперь легко развестись. Гош и Коленкур, захоти они, безусловно, могли бы без труда избавиться на «законном основании» от своих жен ради Розы. Жюли Тальма, которой Роза сдала особняк на улице Шантрен, развелась и описывает операцию в таких выражениях:
— Мы с мужем отправились в муниципалитет в одном и том же экипаже и беседовали по дороге о ничего не значащих вещах, как люди, собравшиеся выехать за город. Муж помог мне вылезти из кареты, мы уселись бок о бок на стульях и подписали документ, как будто это был обыкновенный деловой контракт. Расставаясь, муж проводил меня до экипажа. «Надеюсь, — сказала я ему, — вы не лишите меня окончательно вашего общества, это было бы слишком жестоко; вы будете иногда навещать меня, правда?» — «„Разумеется“, — ответил он не без смущения, но с большим удовольствием».
Разве брак не сделался «расторжимой сделкой сроком на неделю, а то и на ночь»? Утверждают, что «возвращаясь в гарнизон на зимние квартиры, солдаты женятся на условии развода при выступлении в поход».
Брак — развлечение, очередное развлечение.
Но охота на мужа становится трудной. Недаром в те годы пели:
Такой упорный претендент, как Бонапарт, встречался редко. Следовательно, для Розы это был случай, упускать который — грех.
Теперь новобрачный опаздывает уже на два часа.
Больше всех долгим ожиданием встревожен Баррас. Не передумал ли Бонапарт? Не свалится ли снова Жозефина ему, Баррасу, на шею? Он вспоминает о визите, который нанесла ему любовница, чтобы возвестить о своем замужестве.
— Со своей стороны, — сказала она ему, — я не сочла себя обязанной посвящать Бонапарта в тайну своего нынешнего отчаянного положения. Он полагает, что у меня есть уже некоторое состояние и что я возлагаю большие надежды на Мартинику. Не говорите ему о том, что вам известно, дорогой друг, вы все испортите. Вы же понимаете: раз я не люблю его, мне вполне можно пойти на эту сделку. Но я знаю, что вы меня не любите, — добавила она, «внезапно пролив целый поток слез, что у нее получалось как по заказу». — Это самое мое большое горе. И мне в нем не утешиться, что бы я ни делала. Разве можно привязаться к другому после того, как любила такого человека, как вы?
106