— Живо, сударь, пожените нас!
Заспанный Колен мямлит странный брачный договор, где жених «Наполеоне Бонапарте, сын Карло Бонапарте, рантье, и Летиции Рамолино», стареет на полтора года, а невеста, «Мари Жозефа Роза Таше родом с Мартиники, Наветренные острова», молодеет на четыре, договор, свидетелем при заключении которого не мог быть подписавшийся под ним Лемаруа, поскольку он не достиг совершеннолетия, а лицо, замещающее мэра, не имело никакого права соединять двух граждан именем закона и утром представлять договор на подпись Леклерку.
Пять минут спустя на тротуаре улицы д'Антен все прощаются, Тальен и Баррас садятся в экипаж — первый живет в Шайо, второй в Люксембургском дворце; Кальмеле и Лемаруа уходят пешком, поскольку идти им два шага — одному на Вандомскую площадь, другому на улицу Капуцинок. Жозефина, вернувшись под руку с мужем в маленький особняк на улице Шантрен, в свой черед вступает в Историю.
Но кто в силах предвидеть блистательное будущее?
Когда новобрачные входят в спальню, Фортюне отказывается слезть с кровати. Он кусает Бонапарта за икру, и тот вынужден уступить мопсу.
На следующий день, 10 марта, молодые едут в Сен-Жермен навестить Гортензию в пансионе Кампан на улице Единства, ныне улице Урсулинок, 42. Тринадцатилетняя девочка поглядывает на отчима без нежности и восхищения.
Тулон — всего лишь подвиг безвестного капитана, проявившего свой талант, пусть даже гений, в применении только одного из родов войск[111], только в одном сражении. Поэтому брак матери кажется Гортензии мезальянсом. Ведь она была женой командующего армией, председателя Учредительного Собрания и чуть было не вышла за Гоша!
Сделав вид, что не замечает хмурого лица девочки, Бонапарт щиплет ее за ухо и объявляет г-же Кампан;
— Мне придется поместить к вам свою сестренку Каролину[112], но предупреждаю: она ничего не знает; постарайтесь вернуть нам ее такой же ученой, как наша дорогая Гортензия.
Каролина в самом деле не умела ни читать, ни писать, а ведь ей было уже пятнадцать!
Еще одна ночь любви втроем — с Фортюне.
Утром, 11, в пятницу, Бонапарт почти не выходит из маленькой гостиной. Склонившись над картой Альп, разложенной на круглом столе, он изучает театр предстоящей кампании. Он ведь сегодня вечером отбывает в Ниццу к своей армии. Медовый месяц не продлился и двух суток! Время от времени в комнату входит Жозефина. Муж обнимает ее, но, как это ни удивительно, тут же выпроваживает:
— Терпение, дружок, — кричит он ей вслед. — Мы успеем заняться любовью и после победы.
Какой он «за-а-бавный»!
Вечером в конце аллейки останавливается почтовая карета, где уже сидят Жюно и Шове, интендант Итальянской армии. Бонапарт вырывается из объятий жены, требуя, чтобы она обещала вскорости приехать к нему. Она — само собой — обещает, но сменить Париж на походную жизнь кажется ей замыслом безумца. Последний поцелуй, и карета покидает улицу Шантрен.
Роза провожает ее взглядом.
Что сулит завтрашний день? Не пожелала ли Директория просто-напросто отделаться от Бонапарта? И не авантюра ли вся эта итальянская кампания? Разве Моро и Журдан, генералы, доказавшие свой талант, не топчутся на месте во главе Рейнской армии? А ее муж, этот генерал из передней, генерал из алькова, этот «карапуз с растрепанными волосами» собирается напасть на Австрийскую империю и Пьемонт с 37 000 оборванцев, не получающих жалованья, изголодавшихся и обутых в башмаки, сплетенные из соломы!
Проезжая через Шатийон-сюр-Сен, Бонапарт посылает жене доверенность на получение различных причитающихся ему сумм — 70 луи и 15 000 ассигнатов. На следующий день вечером, добравшись до деревни Шансо в двенадцати лье от Шатийона, он пишет ей, чтобы поделиться своими горестями. Он адресует это послание «гражданке Богарне». Уж не боится ли он, что почтальон не найдет дом «гражданки Бонапарт»?[113] Каждый оборот колеса, уносящий его вдаль от сладостной Жозефины, каждое мгновение, которое разделяет их все больше, лишают его сил. Мыслями он не может оторваться от нее. Он представляет себе, как она грустит, и сердце его разрывается; он воображает ее веселой, «развлекающейся с друзьями», упрекает ее, что она уже забыла прощание с ним:
«Ах, не будь весела, будь немножко меланхолична. Но смотри, пусть твоя душа не поддается печали, равно как твое прекрасное тело — недугам».
Разумеется, она не страдает. На другой день после его отъезда она уже села ему писать. Однако закончила письмо лишь на пятый день и в письме все время «выкала» ему. Получив ее послание, Бонапарт взорвался:
«Ты обращаешься ко мне на „вы“! Сама ты „вы“! Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно! И потом, с 2 3 по 2 6 прошло четыре дня. Что же ты делала такого, что помешало тебе написать мужу? Ах, друг мой, это „вы“ и четыре дня заставляют меня сожалеть о моем былом безразличии. Горе тому, кто явился причиной этого! Вы! Вы! Что же скажешь ты мне через две недели? Душа моя печальна, сердце порабощено, воображение рисует мне страшные картины. Ты уже меньше любишь меня. Ты скоро утешишься. В один прекрасный день ты разлюбишь меня. Скажи мне об этом. Я буду, по крайней мере, знать, что заслужил свое несчастье. Прощай, жена, мука, счастье, надежда и душа моей жизни, которую я люблю, которой боюсь, которая вселяет в меня нежные чувства, призывающие меня повиноваться Природе и толкающие на неистовые поступки, столь же вулканические, как гром небесный. Я прошу у тебя не вечной любви, не верности, а только правды, безграничной откровенности. День, когда ты скажешь: „Люблю тебя меньше“, станет последним днем моей любви и жизни…
P. S. Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твои письма, и визитеры не имели бы удовольствия видеть тебя в десять утра. Женщина!!!»
Три восклицательных знака процарапали бумагу. А что же он сам? Угодно ли ей знать, какой пыл таится у него в сердце? Силу его раскаленной любви? И тут следует великолепное признание:
«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере — всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли. Если я и удаляюсь от тебя с быстротой течения в Роне, то лишь затем, чтобы поскорей свидеться с тобой. Если глубокой ночью я просыпаюсь и сажусь за работу, то лишь потому, что это может на несколько дней ускорить приезд моей нежной подруги».
Ее приезд? Она об этом и не думает. Но поскольку он упрекает ее за холодное письмо, она набрасывает для него несколько пламенных, подлинно написанных кровью и, несомненно, эротических строк[114]. Он ошеломлен ими:
«Неужели, моя очаровательная подруга, ты и дальше будешь писать мне в таких же выражениях? Или ты находишь мое положение недостаточно мучительным и стремишься усугубить мои терзания, сильней уязвить мою душу? Какой слог! Какие чувства ты испытываешь! Они пламенны, они обжигают мое бедное сердце!»
Для него Жозефина стала единственным смыслом жизни: «Когда мне слишком уж докучают дела, когда я опасаюсь дурного их исхода, когда люди вселяют в меня отвращение и я готов проклинать жизнь, я кладу руку на сердце. Там хранится твой портрет». Бонапарт созерцает пленительные черты и крепнет духом. Но не надолго: «Мысль, что с моей Жозефиной может случиться дурное, что она может заболеть, обескрыливает мне душу, погружает меня в печаль и уныние и не оставляет мне даже мужества, гнева и отчаяния». Поскольку она больше думает о своем теле и лице, чем о нем, он пишет: «Люби меня, как свои глаза. Нет, этого недостаточно. Как себя. Больше, чем себя, свои мысли, жизнь, все свое существо… Прости, нежная подруга, я брежу…
111
Под Тулоном Наполеон проявил себя, прежде всего, как артиллерист: его пушки помогли взять ключ к восставшему городу — форт Малый Гибралтар.
112
113
Затем он трижды адресует свои письма ей: «Гражданке Бонапарт у гражданки Богарне». Он наверняка поступает так по просьбе жены, поскольку скажет ей: «Мне надоело называть тебя не нашим общим именем; жду, когда ты подпишешься наконец им».
114
Письма Жозефины Бонапарту во время итальянской кампании до сих пор не найдены. Архивариус ратуши в Виллахе около Клагенфурта уверял, что сохранил «страстные письма императрицы Жозефины», которые будущий император якобы забыл в Каринтии — хотя это маловероятно. Тем не менее я попытался их разыскать, и г-н Риттер фон Янтцен, мой венский друг, съездил по моей просьбе в Виллах, но впустую. Архивы ратуши были, похоже, уничтожены во время последней войны.