P. S. Прощай, прощай. Ложусь в постель без тебя. Буду спать без тебя. Умоляю, не нарушай мой сон. Вот уже много дней я сжимаю тебя в объятиях».
20 марта, приехав в Марсель, он навещает г-жу Летицию, передает ей письмо для Жозефины и вырывает у матери обещание написать невестке, которую он ей навязал. Madre тратит девять дней на то, чтобы сочинить это послание, неискреннее, банальное, но изящное. Она плохо говорит по-французски, пишет еще хуже, и весьма вероятно, что за нее писал кто-то другой — возможно, Жозеф, находящийся в это время в Генуе.
30 марта, через четыре дня после прибытия в Ниццу, Бонапарт написал жене, «отраде и муке моей жизни»: «Мои солдаты выказывают мне доверие, которое невозможно описать».
Его «маленький рост и хилый вид» произвели сперва дурное впечатление. «Портрет жены, который он постоянно держал в руках и показывал всем, не исправил положения», — сообщает Массена[115], тогда один из его начальников дивизии. Потребовались допрос с пристрастием, который он учинил командирам частей, героический язык, которым он заговорил с солдатами, и ставшие бессмертными лапидарные фразы, которые он к ним обращал, чтобы все поняли, что вскоре они смогут с гордостью сказать: «Я служил в Итальянской армии».
Эпопея начинается. Он скоро «прорвет центр противника». И все неотрывно вперят взоры в полуостров. Все, кроме Жозефины, которая после одного письма, написанного кровью, — действительно ли это ее кровь? — отправит еще десяток холодных и кратких посланий. Он в бешенстве отвечает на них:
«Неужели у тебя нет лишней минуты, чтобы написать тому, кто за 300 лье от тебя живет, радуется, существует благодаря воспоминаниям о тебе и не читает, а пожирает твои письма… Я недоволен. Твое последнее письмо холодно, как дружба. Я не нашел в нем того огня, которым зажигались твои глаза и который, как мне казалось, я порою в них видел».
Он твердит себе, что не вправе пенять на холодность жены. Разве он не Попрекнул ее тем, что одно ее слишком чувственное письмо «лишило его покоя»? Но то, как она пишет теперь, — гораздо хуже. Это «ледяное дыхание смерти»! Он посылает ей издалека «поцелуй ниже, гораздо ниже груди».
И трижды подчеркивает последние слова.
К 23 апреля, — пишет Бонапарт Баррасу, — дав шесть сражений, он взял 12 000 пленных, убил 6000 пьемонтцев, захватил 2 1 знамя и 40 орудий. И в том же письме, словно домогаясь награды, добавляет: «Очень хочу, чтобы моя жена приехала ко мне».
Приехала к нему?
В то время как это письмо шло в Париж, Жозефина в своем особняке на улице Шантрен, запрокинув голову, смеялась над каламбурами, которыми сыпал склонившийся над ней молодой и красивый гусарский лейтенант. Губы офицера почти касались великолепных, с рыжеватым отливом волос будущей императрицы.
— Гражданка, как такая молодая и хорошенькая женщина могла выбрать в мужья генерала, которому нужен Милан[116], а не она?
Жозефина находила его неотразимым. Она с первого взгляда влюбилась в помощника генерала Леклерка Ипполита Шарля, который был на девять лет моложе ее. Воспоминания о муже нисколько ей не мешали. Она не испытывала никаких угрызений совести при мысли, что ей предстоит отдаться вертопраху-гусару. Стоило ему расшаркаться перед ней, как она была покорена. «Вы с ума от него сойдете, — объявила она Талейрану. — Госпожи Рекамье, Тальен, Амлен потеряли голову из-за него: у него такая красивая голова!» Жозефина тоже потеряла свою из-за этого офицера в неотразимом мундире с темно-пунцовым поясом. Он, как никто, умел выпячивать торс под красным доломаном с восемнадцатью шнурами, венгерскими лосинами с серебряной строчкой и ментиком на лисьем меху. Она не могла оторвать глаз от его круглого подбородка с ямочкой, красивой черной развевающейся шевелюры, не говоря уж о голубых глазах и так мило вздернутом носе. К тому же «он одевается с таким вкусом! Думаю, что никто до него не умел так вывязывать галстук».
Она, бесспорно, нашла мужчину, который станет ее большой любовью. Шарль был южанин, чуть ниже среднего роста, но очень красивый: смуглое лицо, длинные бакенбарды, черные усы. Кое-кто из историков изображает его этаким фатом, чем-то средним между марсельским парикмахером и тулузским коммивояжером, пытаясь доказать, что увлечение Жозефины этой гротескной фигурой не могло быть ничем иным, как минутой прихотью, и в подтверждение сравнивает Шарля с героем Италии, но забывает, что в таких вопросах хорошенькая чувственная женщина всегда будет иного мнения, чем суровый член Академии моральных наук[117]. Спору нет, по мнению герцогини д'Абрантес, Шарль изъяснялся исключительно каламбурами и разыгрывал из себя «паяца», но, добавляет она, «он был тем, кого называют веселым парнем, он умел смешить; невозможно было найти комика лучше него».
Каламбур был при Директории самым модным жанром шутки: чтобы не отставать от жизни, нужно было каламбурить, Нужно было также уметь «мистифицировать». «Весь талант мистификатора, — пишет один современник, — состоял в том, чтобы, садясь за стол, гримасничать, имитировать крики животных или звук пилы, изменять голос и разыгрывать комедию за ширмами, всячески изменять свою внешность, потешаться в обществе над кем-нибудь, кто на весь вечер становился мишенью для шутника».
Чтобы рассмешить Жозефину, Шарль лезет из кожи. Как устоять перед красавчиком, ведущим речи о маленьком генерале, «который добрался до По, но это ничто без Генуи»?[118]
В восхитительной оправе особняка на улице Шантрен Жозефина и Шарль предаются вздохам, взаимному обожанию, любви и уверяют друг друга, что никогда не думали, что можно любить так сильно. Что им до названий итальянских деревень, которые муж высечет вскоре на фронтоне Истории! Они влюблены так, что у них пресекается дыхание и мутится разум. Для них существует только Любовь.
Имя генерала Бонапарта на устах у всех, кроме его жены. Для нее вся жизнь — это Ипполит. Их объятия прерывает лишь слишком частое прибытие курьеров, привозящих гражданке Бонапарт на улицу Шантрен, № 6 пламенные письма, которые она осмеливается читать вслух любовнику.
«Я получил письмо, которое ты прервала, чтобы, как ты утверждаешь, поехать за город. И после этого ты позволяешь себе говорить ревнивым тоном со мной, измученным делами и усталостью! Ах, мой добрый друг… Я ведь вправду виноват перед тобой. Весной за городом так хорошо. И сверх того, с тобой, конечно, был девятнадцатилетний любовник?»
Но затянувшийся праздник прерывает полковник Мюрат, первый адъютант ее мужа. Он примчался, чтобы сообщить о новых победах и, главное — главное для Бонапарта, — привез Жозефине неотложное письмо, где муж умоляет ее немедля пуститься в дорогу. Он советует ей выехать вместе с лихим рубакой, его посланцем. Жилище для нее приготовлено в Мондови и Тортоне.
«Счастливец Мюрат — он пожмет твою маленькую ручку!.. Но если ты не приедешь!!! Привези с собой горничную, кухарку, кучера. У меня здесь к твоим услугам и лошади, и отличный экипаж. Возьми с собой только то, что нужно лично тебе. У меня есть столовое серебро и фарфор для твоего обихода».
Она с трудом разбирает — у него такой плохой почерк! — пламенные слова:
«Ни одну женщину не любили преданней, страстней и нежнее…»
Дальше, разумеется, упреки:
«Как же ты хочешь, друг мой, чтобы я не грустил? Писем от тебя нет. Я получаю всего одно за четыре дня. А ты должна была бы писать мне дважды в день, если бы меня любила. Но ведь тебе приходится с десяти утра стрекотать с разными господами визитерами, а потом до часу ночи выслушивать вздор и глупости доброй сотни вертопрахов. В странах с неиспорченными нравами каждый с десяти вечера уже у себя дома. Но в этих странах пишут своему мужу, думают о нем, живут для него.
Прощай, Жозефина, для меня ты непостижное уму чудовище… День ото дня я люблю тебя все больше. Разлука исцеляет от слабой любви, но усугубляет сильную.
Целую тебя в губы и в сердце. На свете один мужчина — я, верно? И еще один поцелуй — в грудь».
116
117
Академия
118
Непереводимый каламбур: слово «Po» (По, название реки в Италии) читается так же, как «peau» (кожа, шкура), а «Генуя» (по франц. Genes) — так же «стеснительность» (gene). Поэтому фраза приобретает другой смысл: «Добрался до кожи, что хорошо, когда не стесняешься».