Леруа по-прежнему властвует над Жозефиной и поставляет ей товаров на 10 000-15 000 франков, то есть 50 000-75 000 наших, в месяц. И это не только платья, но и шелка, кружева, безделушки и даже индийские шали — контрабандные, конечно. В этом месяце счет от него превышает обычную среднюю цифру. Фасон платья в 1812 стоит прежние 1 8 франков, что не составляет даже 100 наших. Но эти платья поступают затем на вышивку к г-же Бонжур, а Леруа оценивает работу этой дамы с пальцами феи в 200 франков, из которых вышивальщица получает всего треть. Точно так же котурны от знаменитого Лальмана возрастают в цене на две трети после того, как им оказывается честь пройти через дворец Леруа на улице Закона, бывшей улице Ришелье. Получает ли Леруа комиссионные с 99,25 франка, уплаченных за покупку лионской колбасы и отраженных в счете за июль 1812? Вполне возможно.
В Мальмезоне по-прежнему редко приходится видеть Жозефину два раза в одном и том же платье, это уже почти вошло в этикет. С того дня, когда Бонапарт впервые увидел креолку, мода почти не изменилась, разве что платья перестали быть прозрачными и шьются теперь из толстых мебельных тканей. Разрезы на них не доходят больше до бедер, но талия по-прежнему поднята чуть ли не до подмышек, и грудь «выпячивается» с помощью балкончиков. Все это отлично идет Жозефине, у которой почти нет бюста, что позволяет ее полушариям сохранять отменную упругость.
Теперь она склонна поморализировать. Однажды она выкладывает свои драгоценности на большой стол и показывает их девушкам своего двора. Прервав восхищенные возгласы, она «ласково» объясняет:
— Я велела принести все это, чтобы отбить у вас пристрастие к драгоценностям. Посмотрев на такие великолепные украшения, вы уже не пожелаете ничего посредственного, особенно если вспомните при этом, как несчастна я была, хоть и обладала подобными редкостями. В начале моей удивительной карьеры меня очень радовали эти пустяки, большая часть которых была подарена мне в Италии. Мало-помалу они мне так опротивели, что я надеваю их, лишь когда меня обязывает к этому мой новый ранг; к тому же бывает множество событий, которые могут лишить вас этого бесполезного великолепия. Разве бриллианты Марии Антуанетты теперь не у меня? И разве есть уверенность, что я их сохраню? Поверьте мне, не надо завидовать роскоши, которая никого не делает счастливым.
Однако она была бы бесконечно несчастна, если бы ее вынудили растянуть на целый месяц то, что поставляет ей сейчас Леруа за неделю.
— Я каждый день замечаю, что становлюсь хоть и не экономисткой, но экономной, — заявляет она с обезоруживающей искренностью.
Однако она себя ограничивает. Отказывается приобрести пришедшуюся ей по душе картину — «восхитительного Тенирса», С явно благими намерениями откладывает поездку в Милан — надо сначала навести порядок в делах, «Знай, — пишет она Евгению, — это решение причинило мне много страданий, но оно уже начало приносить плоды: благодаря принятым мерам, я к концу месяца рассчитаюсь с долгами, чему очень рада, — и не столько из-за собственного душевного спокойствия, сколько потому, что, надеюсь, это будет приятно императору. Я могла бы облегчить бремя долгов, растянув их уплату на два года, но это не соответствовало бы намерениям императора, а мысль, что он останется доволен мной, поможет мне претерпеть любые жертвы».
Тем не менее она решает расширить Мальмезон и, чтобы раздобыть необходимую сумму, просит архитектора Фонтена[168] предложить императору купить у нее Елисейский дворец. Наполеон в восторге. Теперь, когда рядом с ним Мария Луиза, пребывание его бывшей жены меньше чем в километре от Тюильри кажется ему почти неприличным. Но ему отнюдь не улыбается опять лезть в кошелек. Три миллиона годового содержания, то есть пятнадцать миллионов на наши деньги, и без того кажутся ему чудовищной суммой. Он предлагает обменять Елисейский дворец, на 16 декабря 1809 обошедшийся казначейству в 85 2 3 17 франков 7 8 сантимов, на великолепный замок Лэкен под Брюсселем, который Бонапарт приобрел, еще будучи первым консулом. Бывший дворец Шенненберга и принца Карла, он несколькими годами раньше претерпел реставрацию. Больше того, в 1811 покои в нем отремонтировали ввиду приезда Марии Луизы. Спальня там — подлинная симфония розового и белого атласа. И к тому же тамошние прославленные оранжереи достойны Мальмезона.
Жозефина соглашается на сделку, хотя последняя не приносит ей сумм, необходимых для перестройки. Однако в Лэкен она никогда не поедет: дамы и чины ее двора взвыли так, как умеют придворные — почище, чем при семейной сцене… Как, Жозефина в изгнании? За тридцать семь почтовых станций от Парижа? Нет, это уж прямое тиранство!