От Барраса мы узнаем, что после смерти генерала его секретарь передал Жозефине любовные письма, которые она написала Гошу – заключенному Кармелитской тюрьмы. Верить ли в существование этих писем? Не в большей степени, чем всему, что пишет Баррас… Но и не в меньшей.
День, когда Жозефина вышла на свободу, и день, когда вдова Богарне станет гражданкой Бонапарт, разделяет немногим более года.
Так как же оценить первый период жизни креолки? И какое влияние окажет он на дальнейшую ее судьбу?
Первый брак заставил Жозефину разучиться любить. Отныне она – только сладострастная арфа, красивый инструмент, чьи томные струны начинают дрожать, едва их коснутся ловкие пальцы. Грубые или нежные, неважно… И Жозефина будет дрожать, часто преданная власти сладострастия больше, нежели чему-либо иному.
Она изведала любовь вольной птичкой, затерянной среди дикой природы островов, на Мартинике, где Александр почуял затаенную страстность ее скороспелой зрелости. Там она любила. Потому что там было средоточие, фокус, центр ее жизни. Она умела по-настоящему любить только среди темных ночей, полных аромата и звезд.
Когда, предназначенная неизвестному супругу, она прибыла во Францию, какие горизонты открывались ей? Горизонты улицы Тевено. Известно, какими они были…
В угрюмом, холодном, застывшем в своей пышности доме познала она всю горечь воспоминаний, всю тоску безрадостного изгнания из рая.
Мог ли Александр заменить ей прекрасное и милое прошлое? Сомнительно.
Вот истоки медленного, но неумолимого разъединения между супругами.
Что потом?
Голова Александра скатывается с плеч…
И Жозефина забывает об Александре.
Если памяти можно изменить, то Жозефина ей изменяет.
О, если бы богам было угодно, чтобы Жозефина чти-
Вдова гильотинированного
Непотребный дом, его содержатель и завсегдатаи
На другой день после падения Робеспьера Жозефина очутилась в Париже, впавшем благодаря Республике в бражничество. Оставшаяся одна, она вынуждена занимать у всех, кто может явить христианское снисхождение к вдове без кредита. Жозефина подписывает векселя, допускает кредиторов опротестовывать их, возобновляет кредит, отбивается, взятая за горло посредниками.
Инстинктивно в Жозефине просыпается публичная женщина.
Ей нечего есть, а она желает иметь карету. И у кого же вдова Богарне просит ее? У Комитета общественного спасения!
О! Она берется за это очень умело, с изощренной хитростью. Если послушать Жозефину, Александр Богарне оставил, покидая Рейнскую армию, лошадей, которыми воспользовались представители народа. Очень смиренно она просит о возмещении этой потери какой бы то ни было суммой. За отсутствием денежного возмещения она удовлетворилась бы тремя лошадьми и каретой…
И она их получила! Правда, ей в этот момент нечем было заплатить за меру овса для своих бурок, но она занимает деньги и все-таки разъезжает в экипаже.
В этой спекуляции сказалась вся натура креолки. Ах, как вовремя вспомнила она об Александре… Но как ненадолго…
При Директории, называемой Дезинкуром «правлением террора», а Имбером де Сент-Аманом «пародией на правление», один за другим открываются салоны. Там обсуждают дела столь же нечистые, как и романы, которые там завязываются.
Салон Терезии Тальен из их числа. Среди завсегдатаев, этих пройдох, сплетников, этой банды «животов» и «глоток», Терезия была царицей. Ее муж – знаменитый Тальен, «чувствительный гильотинер», как назвал его Мишле.
Отчего бы Жозефине выказывать отвращение к посещениям такого салона, ей, ищущей приключений и содержателей?
Она найдет там и то и другое в лице Барраса и в то же время настолько сойдется с Терезией, что заставит некоего писателя сказать, что «она не стеснялась компрометировать себя открытой близостью с мадам Тальен».
Но нельзя требовать достоинства от вдовы гильотинированного, Жозефины III года Республики и эпохи Директории.
Впрочем, дружба с Терезией, этой Богоматерью Термидора, переживет Директорию. Конец ей положит лишь Наполеон. Он потребует ссылки «ужасной и позорной женщины». Терезия покорится судьбе без злобы, с долей меланхолического разочарования. Меланхолия всегда удачно сочеталась в ней с обходительностью. Отзвук этого настроения доносит до нас записка, посланная в 1800 году Терезией бывшей подруге, слишком быстро примирившейся с разрывом, Жозефине, жене Первого консула Французской Республики: