Эмоциональное напряжение, связанное с войной, не только не отвлекало Бонапарта от его любви, но оно делало ее еще более пылкой, более горячей, более страстной. Его кипучая натура прекрасно справлялась с этими двумя страстями — с любовью к женщине и любовью к славе. Постоянное движение, военная лихорадка, в которой он жил, давали импульс его необузданным чувствам. В его желаниях всегда присутствовало что-то неспокойное, властное, деспотическое. Он не понимал, не воспринимал сопротивления женщин, кроме сопротивления той, которая звалась Победой. Он звал Жозефину, значит, Жозефина должна была поспешить. Он провел с ней с начала их супружеской жизни только сорок восемь часов — скорее, как любовник, нежели супруг. Его страсть была разожжена, но не утолена. Чувства, воображение, сердце — все в нем трепетало. Беспечная креолка, непривычная к подобным проявлениям чувств, была, может быть, ими больше удивлена, чем осчастливлена.
Данфрей, полагаем, очень точно определил чувства Жозефины и ее супруга в тот период. Рассказывая о страсти Бонапарта к своей жене, он отмечал: «Он вносил в эту привязанность — говорят, единственную, которая заставляла трепетать его сердце, — весь пыл и весь жар своей необузданной натуры. Что касается Жозефины, в его присутствии она ощущала больше беспокойства и удивления, нежели любви. Даже гениальность, замечаемая ею в его взгляде, пронизывающем и страстном, производила на ее нежную и вялую душу нечто вроде гипноза и ослепления, которым она подчинялась не без тайного страха, и прежде чем поддаться ему, она не раз спрашивала себя, не является ли необычайная уверенность в себе, проступающая в речах генерала, следствием самомнения молодого человека, ведущего к горьким разочарованиям».
Не подлежит сомнению, что она была очень польщена первыми успехами Бонапарта, но, как заметил Мармон: «Она больше стремилась наслаждаться триумфом своего мужа в центре Парижа, чем отправиться к нему в Италию». Слишком тяжело было ей покинуть своих детей, свои связи и эту парижскую жизнь, которая так хорошо подходила ее доброй, ласковой, милой, но несколько фривольной и легковесной натуре. Она любила этот обворожительный город, который не вернул еще весь свой прошлый блеск, но все же был полон очарования и притягательности. Очень оживленные тогда театры, салоны, начинавшие открываться, элегантность и нравы старого режима, понемногу возрождавшиеся, дворец Директории, где ее принимали как королеву, — все это нравилось Жозефине. Как говорит поэт Арно, автор «Воспоминаний шестидесятилетнего»: «На смену террору, добычей которого так долго был Париж, пришло почти абсолютное безразличие ко всему, что не доставляло удовольствия: все наслаждались настоящим, предвосхищали будущее и возвращали прошлое. Люксембургский дворец, где расположились пять правителей Директории, стал уже тем, чем будет впредь: местом, где находится власть, двором. И так как там не запрещалось появляться женщинам, с ними туда проникали более приятные, чем раньше, манеры. Освобождаясь от своей грубости, республиканцы начинали осознавать, что галантность вполне могла сочетаться с политическими обязанностями, что была даже определенная мудрость в том, чтобы воспользоваться ею как средством управления, и праздники, где дамы забирали в свои руки власть, от которой они были оторваны в течение долгого времени правления Конвента, подтверждали то, что мужчины во власти меньше думают о разрушении старых нравов, чем о том, чтобы подражать им».
Впрочем, друзья мадам Бонапарт не переставали ей повторять, что ее место не в Италии, что война только началась, что нужно оставить победителя со своими военными заботами, своими планами военных кампаний, своей стратегией и что молодая женщина не создана для суматохи лагерей и опасностей сражений. В своей блестящей «Истории императрицы Жозефины» Обена сказал: «Мадам Бонапарт очень сильно критиковали за то, что она уже в апреле не поспешила в Италию по первому призыву супруга, еще до победы при Лоди и взятия Милана. Бог мой, лишь ее славному супругу, черпавшему в своем гении уверенность в победе и в своей нетерпеливой любви — желания, менее всего беспокоившемуся о препятствиях, могло прийти на ум выражение столь поспешных требований. Не в обычае Республики было видеть жен генералов, едущих в обозе армий. Правилом, основанным на вполне понятных мотивах, было вовсе этого не желать, да и осторожность подсказывала это. Мы не претендуем представлять Жозефину женщиной, скроенной на античный манер, римлянку, героиню. От этой креольской натуры, беспечность которой хоть была и мила, но все же являлась недостатком, было бы слишком ожидать готовности вот так, с самого начала, окунуться в трудности и неустроенность большой войны, останавливаться в итальянских городах и деревнях».