В своих мемуарах граф Миот де Мелито заметил: «Однажды в Монтебелло Бонапарт пригласил меня и Мелци прогуляться по обширным садам этой великолепной резиденции. Прогулка продолжалась около двух часов, в течение которых генерал говорил почти не прерываясь. Он нам сказал: «То, что я делал здесь до сих пор, это еще ничто. Это лишь начало моей карьеры. Вы полагаете, что ради величия адвокатов Директории я одерживаю победы в Италии? Для создания Республики? Что за идея! Республика в тридцать миллионов человек! Разве возможно с нашими-то нравами, обычаями и пороками? Это химера, увлекшая французов, но она пройдет, как и все другие. Им нужна слава, удовлетворение тщеславия, а о свободе они и понятия не имеют. Посмотрите на армию! Одержанные недавно победы уже сотворили настоящий характер французского солдата. Я для него — все. Пусть только Директория попробует пожелать отнять у меня командование ими, и она увидит, в состоянии ли она это сделать. Нации нужны не теории управления, не трескучие фразы речей идеологов, в которых французы ничего не смыслят, — нации нужен вождь, увенчанный славой. Французам нужно дать игрушки, они будут забавляться ими и позволят собой руководить, если только, впрочем, от них скроют цель, к которой их поведут… Поднимает голову партия Бурбонов, я не хочу способствовать ее триумфу. У меня есть желание как-нибудь ослабить республиканскую партию, но с выгодой для себя, а не в пользу представителей старой династии. А пока нужно идти с республиканской партией».
Притворяться нужно было еще несколько лет. Но именно в тот момент, когда он в глазах своей армии выглядел настоящим революционером, молодой главнокомандующий имел неосторожность выдать Миоту де Мелито свои сокровенные мысли, которые уже претворялись отправкой Ожеро в Париж в день 18 фрюктидора — одного из дней, ставших фатальными для реакционеров и приведших их к самым ужасным последствиям. Можно сказать, что в этих обстоятельствах Бонапарт со своей итальянской хитростью проявил ловкость и гений Макиавелли.
Глава XIII
БОНАПАРТ И 18 ФРЮКТИДОРА
В 1797 году Бонапарт был республиканцем не ради самой Республики, а лишь для самого себя. В роялизме его не устраивало не то, что представляло угрозу республиканцам, а то, что угрожало перекрыть ему доступ к трону. Следовательно, его неприязненное отношение к роялистской реакции носило личный характер. По виду он защищал Республику, на самом же деле — готовил Империю.
Однажды он сказал мадам де Ремюза: «Меня часто упрекали в том, что я способствовал событиям 18 фрюктидора, это равносильно тому, как если бы меня обвинили в поддержке революции. Нужно было воспользоваться этой революцией и извлечь пользу из пролитой крови. Что? Согласиться безоговорочно служить принцам Бурбонского дома, которые попрекали бы нас нашими несчастьями с момента их отъезда и принуждали бы к молчанию, которое бы нам пришлось хранить по необходимости при их возвращении? Сменить наше овеянное славой знамя на этот белый флаг, который не постеснялся присоединиться к штандартам врагов, а мне, в конце концов, удовлетвориться несколькими миллионами и каким-то герцогством!… Естественно, я прекрасно бы сумел, если было бы нужно сбросить Бурбонов с трона во второй раз, и им стоило бы посоветовать отделаться от меня».
Нигде так разительно не проявилась двойная игра Бонапарта, как в приготовлениях к событиям 18 фрюктидора. Его официальным посланцем в Париже — тем, кого он делегировал в Директорию как официального представителя республиканских устремлений его армии и как исполнителя будущего государственного переворота — был якобинский генерал, дитя парижских пригородов, Ожеро. Но в это же время он отправил в столицу с секретной миссией человека, которому он полностью доверял, — своего адъютанта Лавалетта, манеры и социальное происхождение которого выдавали в нем человека старого режима. С помощью Ожеро Бонапарт должен был воздействовать на республиканцев, а через Лавалетта — на роялистов. Таким образом, он уже и в самом деле задумывал систему слияния, которая должна была стать впоследствии основой его внутренней политики и в результате которой ему пришлось даже давать титулы принцев и герцогов членам Конвента, то есть простым смертным, а цареубийцам — орденские ленты австрийских орденов. При посредстве Ожеро он заручился доверием самых ярых демократов. Благодаря Лавалетту он держал про запас семьи эмигрантов и бывших друзей Жозефины. В его планах было воспользоваться результатами государственного переворота, делая вид, что стремится избежать эксцессов. Послав Ожеро в Париж, он получал преимущество в том, что освободился от генерала, чьи ярко выраженные якобинские повадки ему не нравились, а его солдатская откровенная демагогия так страшила его, что он написал Лавалетту: «Ожеро отправляется в Париж, не общайтесь с ним. Он столько беспорядка внес в армию! Это мятежник».