Страх и гордость одновременно охватывают Жозефину: страх оттого, что ее супруг бросает вызов одновременно морским стихиям и судьбе, таким одинаково изменчивым, гордость от приветствий, посылаемых вослед отплывающим героям.
Раздается сигнал к отплытию, паруса сначала оседают, корабли вздрагивают под сильным севе-ро-западным бризом. И не без труда флот снимается с рейда. Многие суда бороздят дно, однако не останавливаются. «Восток» со ста двадцатью пушками, на котором находится Бонапарт, зарывается в песок достаточно глубоко, чтобы вызвать беспокойство у стоящих на берегу провожающих. Корабль высвобождается, и под крики толпы, смешивающиеся с фанфарами оркестров отплывающих войск и выстрелами артиллерии фортов и флота, величаво берет курс в открытое море.
Глава XXII
ПАРИЖ НА VII ГОДУ РЕСПУБЛИКИ
Как и все самые неуравновешенные натуры, у которых ярость сменяется разряд- В кой, город, какими бы бурными ни были его страсти, не сумел бы оставаться постоянно в пароксизме возбуждения или ненависти. После самых жестоких социальных кризисов наступает расслабление, своеобразная усталость, часто граничащая с безразличием и скептицизмом. И в нем революционный гимн «Марсельеза» в определенные моменты возбуждает сердца и звучит как божественная песнь, в другие моменты кажется лишь старой и вышедшей из моды песенкой; или ораторы, которые лишь несколько месяцев назад поднимали массы, напоминают вдруг старых актеров, больше не делающих сборов. Из всех городов мира Париж, возможно, самый непостоянный в своих вкусах и пристрастиях. К VII году Революции Париж пресытился всем, кроме удовольствий и воинской славы. Политика, литература, газеты, парламентские дебаты уже мало волновали население, которое в течение почти десяти лет оказывалось свидетелем таких разнообразных спектаклей и пережило столько всевозможных эмоций.
Как сказал Теофил Лавалле: «К революции относились несерьезно, насмехались не только над ее празднествами в смешных костюмах, но и над самыми ее мудрыми институтами и самыми честными и чистыми людьми». Богиня разума не могла прогуливаться по улицам, не вызывая насмешек и шуточек толпы. На патриотические процессии смотрели теперь как на маскарады. Клубных ораторов воспринимали лишь как скучных проповедников. Большинство парижан не интересовали и не заботили ни якобинцы, ни эмигранты, и они не обращали внимания ни на поношения одних, ни на жалобы других. Больше не было места ни роялистской, ни республиканской пропаганде. В Париже царствовала не идея, а эгоизм, вкус к материальным наслаждениям и презрительное отношение ко всем режимам, исключая режим клинка. Только несколько искренних, честных и убежденных республиканцев, таких как Гойе, оставались верны своим принципам и упорно стремились бороться против всякой попытки установления диктатуры. Но они не могли уже опираться на общественное мнение, которое раньше воспринимало свободу как идеал, но уже сменило идола и преклонялось силе. Их несгибаемость и непреклонность вступили в противоречие с нравами общества, и они были теперь не на месте в среде, где обитали.
Слишком роялистская для республиканцев и слишком республиканская для роялистов Директория не воспринималась больше всерьез. Она не вызывала даже чувства ярости, а только пренебрежение или презрение. Льстецы, окружавшие Барраса, еле слышно и краем губ восхваляли его, а он, будучи проницательным, прекрасно сознавал, что его роли и положению приходит конец. Об этом демократе ходили по Парижу такие стихи:
Торжества в Люксембургском дворце уже не были престижны, каждый поглядывал в сторону горизонта, откуда должно было появиться восходящее солнце.
Париж совершенно не придерживался строгих моральных правил и устоев. Едва заметно было возрождение религиозного чувства, симптомом которого можно считать публикацию произведения «Гений христианства». Культ теофилантропии, созданный одним из директоров, Ла Ревейер-Лепо, был лишь пародией на религию, слишком невразумительным и кратким казалось его «кредо», вменяемое им своим адептам. Как заметили господа Гонкур: «Это верование самого маленького формата. Оно указывало на свои храмы одной надписью: «Молчание и уважение, здесь обожают бога». Проповедуемая им добродетель представляла собой компиляцию всевозможных моральных постулатов вплоть до греческих и японских, то есть теофилантропия попросту списала мудрость наций, чтобы создать свой моральный кодекс. Она опиралась на книжную мудрость вместо того, чтобы опираться на скинию в ее молитве «Отче наш»; в том виде, который предложил один из членов секты, исключались фразы: «сущий на небесах» — потому что Бог повсюду; «оставь нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим» — потому что это равносильно было бы сказать «поступай как мы»; наконец, «не введи нас во искушение» — как превращающая Бога в дьявола.