Глава VII АРКОЛ
Когда война выиграна, кажется, что для победителя все проходило уверенно, весело и на одном дыхании. Упоминание об итальянской кампании вызывает прежде всего мысль о воодушевлении и триумфе. И все же, сколько неуверенности, сколько страхов! Сколько раз партия казалась проигранной! Сколько раз Бонапарт спасался, можно сказать, чудом! Но и неприятельские армии, воскресающие каждый раз из небытия, и опустошения, производимые смертью в рядах героических бригад, и болезнь, подрывавшая силы и здоровье главнокомандующего, — все это исчезло в блеске достигнутых результатов, перед сверкающей магией победы.
И все же, сколько бурь в душе Бонапарта? Какую репутацию он будет иметь в истории? Репутацию самонадеянного безумца или героя? Это зависело от успеха. А от чего зависел успех? Если бы генерал был побит, ловкие политики посмеялись бы над ним и доказали бы с математическими выкладками, что все его концепции были химерами, что он должен был проиграть неизбежно, что он ничего не знает из правил военной стратегии. Чтобы укрепить веру в себя, в свою звезду он должен был непременно победить. Все его будущее зависело от той или иной случайности, которые меняют все и вся в ходе сражений. В каждое мгновение этой достопамятной кампании Бонапарт находился на грани отчаяния. Достаточно было пустяка — и он был бы низвергнут. Когда изучаешь жизнь самых великих людей — Цезарей, Александров, Наполеонов, — более всего поражаешься тому, от каких ничтожных случайностей, незначительных деталей зависят порой судьбы республик и империй.
Есть неведомая сила, разыгрывающая человеческие комбинации. Верующие называют ее Провидением, скептики — Случаем. Но каким бы ни было ее название, она есть повсюду и всегда. Почти все великие гении фаталисты, ибо, анализируя собственные победы, они обнаруживают, что от них самих мало что зависело, и что довольно часто из-за каприза судьбы они испытывали поражение там, где по всем резонным предположениям и признакам они должны были добиться успеха, и преуспели там, где должны были бы потерпеть неудачу. Но все это не принимается во внимание общественным мнением. Его интересует только то, что достойно поклонения — успех; и оно отличает только тех, кто, ставя все на кон, всегда выигрывает.
В то время как армия Алвинция двигалась по направлению к Пьяве, Бонапарт мог противопоставить шестидесяти тысячам человек лишь тридцать шесть тысяч изнуренных тройной кампанией воинов, и это число сокращалось каждый день из-за лихорадки, которая поражает людей на реках Ломбардии. Для любого другого командующего подобная партия была бы абсолютно безнадежной. 5 ноября он написал Директории: «Все изнурены, а перед нами неприятель! Малейшее промедление может стать для нас гибельным. Мы накануне великих событий. Но промедления могут обернуться для нас огромным несчастьем. Все войска империи прибыли на место с поразительной быстротой, а мы предоставлены самим себе. Прекрасные обещания и жалкая кучка корпусов — вот все, что нам дали».
После некоторых успехов авангарда итальянской армии с последовавшими многочисленными серьезными поражениями ее принудили к двойному отступлению. Ее левое крыло, под командованием Вобуа занявшее Тренто, было отброшено оттуда до Куроны и Риволи. Сам Бонапарт с семнадцатью тысячами человек остановился перед Вероной. Потом он был отброшен до Вероны, откуда он написал Жозефине 9 ноября столь лаконичное письмо: «Позавчера прибыл в Верону, мой добрый друг. Хоть и устал, но я хорошо себя чувствую, это прекрасно, и все еще страстно люблю тебя. Сажусь на коня. Целую тебя тысячу раз». 11 ноября он предпринимает вторую контратаку на Алвинция. Эта новая атака окончилась неудачей, как и первая. Два дивизиона, Ожеро и Массены, пытаются 12 ноября захватить высоты Калдиеро. Плохая погода, численное превосходство противника и его сильная позиция — все приводит к неудаче эти два дивизиона, несмотря: на героизм солдат. Они отброшены и возвращаются в Верону. Тогда, может быть, впервые, мужественную итальянскую армию охватывает чувство безнадежности. У Вобуа осталось только шесть тысяч человек. Два дивизиона, остатки подразделений Массены и Ожеро, насчитывают только тринадцать тысяч человек.
Армия ропщет: «Мы не можем выполнить задачу за всех. Находящаяся здесь армия Алвинция — это та армия, перед которой отступили Рейнская армия и армия Самбр-и-Мейс, а они в этот момент бездействуют. Почему мы должны выполнять их задачу? Нам не прислали никакой помощи. Если мы будем побиты, мы вернемся в Альпы бегством и обесчещенными. Если, наоборот, мы победим, к чему приведет эта новая победа? Перед нами окажется другая армия, похожая на армию Алвинция, как Алвинций сам пришел на смену Вюрмсеру. И в этой постоянной и неравной борьбе кончится все тем, что мы будем раздавлены».
Неприятель мог не опасаться маленького числа французов. Он был уверен в победе и уже готовил лестницы, с помощью которых предполагал взбираться на стены Вероны. Положение Бонапарта казалось безнадежным. И именно в этот критический момент уже на следующий день после своего поражения при Калдиеро 13 ноября он нашел время написать из Вероны Жозефине письмо, полное любви и ласковых упреков: «Я тебя больше совсем не люблю, наоборот, я тебя ненавижу; ты лгунья, плохая, глупая, дурная. Ты мне совсем не пишешь, ты не любишь своего мужа, ты же знаешь, какое удовольствие доставляют ему твои письма, а не напишешь ему даже каких-то шести строк! Что же вы делаете весь день, мадам? Какое же важное дело отнимает у вас время и не позволяет вам написать вашему возлюбленному? Какая привязанность отняла и отбросила в сторону любовь, нежную и постоянную любовь, которую вы мне обещали? Кто этот прелестник, этот новый любовник, который отнимает все ваши мгновения, заполняет ваши дни и мешает вам заниматься своим мужем? Жозефина, поостерегитесь, однажды ночью двери откроются, и я тут как тут. В самом деле, я обеспокоен, мой милый друг, не получая известий от вас. Напишите мне быстрее четыре странички о тех милых штучках, которые наполняют мое сердце страстью и удовольствием. Надеюсь, что скоро я сожму тебя в своих объятьях и покрою тебя миллионами поцелуев, жарких, как на экваторе».
Мадам Ремюза, больше склонная отрицать способность Бонапарта к сердечным чувствам и придерживавшаяся мнения, что он жил головой, была, однако, поражена страстью, переполнявшей эти письма. Она пишет в своих мемуарах: «Я видела письма Наполеона, написанные мадам Бонапарт во время первой итальянской кампании… Они весьма своеобразны: почерк труднорасшифровывающийся, ошибки в орфографии, стиль странный и сбивчивый. Но у них такой необычный тон, в них мы находим такие сильные чувства, такие живые, резкие и в то же время такие поэтические выражения, такую непохожую на всех других любовь, что не найдется ни одной женщины, которая бы не оценила по достоинству тот факт, что они адресованы ей. Они резко контрастировали с изысканной и сдержанной любезностью писем госпожи де Богарне. Впрочем, сколь лестно для женщины (в период, когда политика определяла действия мужчин) оказаться как бы одной из движущих сил триумфального марша целой армии! Накануне одной из своих самых крупных баталий Бонапарт написал: «Я здесь вдали от тебя! Мне кажется, будто я провалился в кромешную тьму, и чтобы выйти из мрака, в который меня погрузило твое отсутствие, мне требуется смертельный губительный свет артиллерийских залпов, которые мы выпустим по нашим врагам».
Между тем опасность становилась предельно угрожающей. Спустя много лет Жозефина рассказала генералу Сегюру, что незадолго до битвы при Арколе она получила от Бонапарта письмо, в котором он уверял, что у него нет больше надежды, что все потеряно, что повсюду неприятель выставил большие силы, чем у него, Бонапарта, и не остается ничего, кроме отваги, что, вероятно, он потеряет Адидж, что затем он попытается посражаться за Мантую, и что после потери этой последней позиции, если он еще будет жив, он присоединится к Жозефине в Женеве, куда он советует ей уехать.
Предвидя беспорядки, даже резню, сигналом к которым мог бы послужить ее отъезд, Жозефина приняла решение остаться и даже ничего не изменила в своих привычках. Она продолжала вести обычную жизнь, посещая театры с замиранием сердца, но стараясь сохранять хладнокровие, несмотря на угрожающие настроения и поползновения некоторой части миланского населения. В течение трех ночей миланцы проникали в дом и доходили почти до ее постели, будили ее, заставляя вскакивать среди ночи. Они приходили под предлогом — узнать у нее новости, но, по всей видимости, чтобы убедиться в ее отъезде и ни на минуту не задержать начало своего восстания.