Герцог де Рагуз дает понять, что если бы этот демарш удался, это стало бы крахом Бонапарта, могилой его славы; он был бы разоблачен во Франции, в Европе как превысивший свои полномочия и в результате коррупции трусливо бросивший народ и поработивший республику. Ослабевший, поблекший, обесчещенный, он, возможно, навсегда бы сошел со сцены. Следовательно, как только он узнал об отъезде венецианских делегатов во Францию, ему не оставалось ничего другого, как остановить их по дороге. Дюрок, отправленный им вослед, перехватил их и доставил в Милан, где в то время находился Бонапарт.
Мармон рассказывает: «Я был в кабинете главнокомандующего, когда последний принял их там. Нетрудно представить, какой неистовой речью он разразился. Они слушали ее с достоинством и спокойно, а когда он кончил, ему ответил Дандоло. Обычно не слишком храбрый, на этот раз Дандоло черпал смелость в величии своего дела. Он говорил легко и в этот момент был красноречив. Он распространялся о благе независимости и свободы, об обязанностях добропорядочного гражданина по отношению к своей отчизне. Сила его аргументов, его убежденность, глубокое волнение произвели такое действие на ум и сердце Бонапарта, что у него выступили слезы на глазах. Он не произнес ни слова возражения, проводил делегатов ласково и по-доброму и с тех пор сохранял по отношению к Дандоло доброжелательность, расположение, никогда не прекращавшиеся. Он всегда находил возможность возвеличить его и сделать ему добро. Хотя Дандоло был посредственной личностью, все же ему удалось заставить вибрировать струны чувствительной души главнокомандующего, и впечатление от той встречи надолго сохранилось у него в памяти».
Несмотря на недовольство венецианцев, Директория не осмелилась отказать в ратификации договора, который признавал за Францией ее естественные границы и существование на севере Италии новой республики, принципы которой были такими же, как и принципы французской революции. «Теперь установлен мир, — написал Талейран, — и мир по Бонапарту! Примите мои поздравления, дорогой генерал! Нет слов, чтобы выразить Вам все, что хотелось бы сказать в этот момент. Директория довольна, публика рада, все к лучшему. Возможно, будут некоторые недовольные выкрики итальянцев, но это не важно. Прощайте, генерал-миротворец, прощайте! Дружеские чувства, восхищение, признательность — не знаешь, на чем остановиться в этом перечислении».
Изменчивая и непостоянная Франция в тот момент испытывала страсть к миру, как несколько недель назад она имела стремление к войне. Бонапарт превосходно подгадал момент. Его договор был как раз кстати. Прекрасно! Оставалось лишь прославлять его бескорыстие. Его находили восхитительным, восхваляли его отказ от воинственного патриотизма, от игры в баталии, где так блестяще проявился его гений. Его едва не сравнивали с Цинцинатом, возвращающимся к своему плугу. Повсюду его представляли как пример самоотречения. «Монитор», состоявший, несомненно, из его приверженцев, со знанием дела готовил его возвращение. Все было рассчитано на эффект. Описание его пути от Пассериано до Парижа, представленное множеством рассказов и сообщений, должно было поражать воображение и вызывать любопытство публики. Корреспонденции, передающие детали этого триумфального путешествия, должны были моментально публиковаться в «Мониторе» и удовлетворять любопытство и интерес, которые проявлялись тогда к малейшим подробностям слов и действий покорителя Италии. Заехав по пути в Мантую, он расположился там в бывшем герцогском дворце. Вечером весь город был расцвечен. На следующий день Бонапарт произвел смотр гарнизона, затем он отправился в храм Святого Георгия, где отслужили погребальную мессу по генералу Ошу, а в полдень он отбыл с эскадрой кораблей на «Виргилию» посмотреть на монумент латинскому поэту, который он приказал воздвигнуть. Он покинул Жозефину, которая еще некоторое время оставалась в Италии рядом с сыном Эженом, и 17 ноября 1797 года он выехал из Милана в Раштадт, где состоялся конгресс, призванный распространить на всю Германскую империю мир, заключенный между Австрией и Францией.
Глава XVII
ВОЗВРАЩЕНИЕ БОНАПАРТА ВО ФРАНЦИЮ
17 ноября 1797 года Бонапарт покинул Милан в сопровождении Мармона, Дюрока, Лавалетта, а также Буррьенна, своего секретаря и своего врача Ивана. Он проехал через Пьемонт, но уклонился от остановки в Турине и встречи с королем Сардинии. Этот правитель сам приказал приветствовать победителя и послал ему в подарок двух красивых скакунов в великолепной сбруе и с украшенными бриллиантами седельными пистолетами, принадлежавшими раньше королю Карлу-Эммануилу. С восторгом его встретили в Шамбери, оттуда он направился в Женеву, где остановился на один день. Он отказался встретиться с Неккером, который ждал его на дороге возле своего замка Коппет. Тем более он не захотел посетить замок Ферней, несмотря на выраженное его адъютантами желание, так как у него были претензии к Вольтеру. В одном лье от Мора сломалась карета, и он проделал часть пути пешком. Дороги были заполнены несметными толпами людей, которые провели стоя ночь в надежде увидеть покорителя Италии.
В Мора он прибыл 23 ноября: это день рынка. Все с нетерпением ждали его приезда. Город готовился принять Бонапарта с большими почестями. Но послушаем автора корреспонденции из Мора, напечатанной в «Мониторе»: «С живейшим интересом и крайним любопытством смотрел я на этого удивительного человека, совершившего такие великие дела и заявлявшего, что его карьера еще не кончилась. Я нашел, что он очень походит на свой портрет, и обратил внимание, что он невысок, худ и бледен. Заметен его усталый вид, но не больной, как говорили. Мне показалось, что он невнимательно слушал произносимые речи, как бы рассеянно, без интереса, занятый больше своими мыслями. У него одухотворенное лицо и задумчивый вид, как будто он погружен в свои мысли, и ничто не позволяет проникнуть в то, о чем он думает, лишь можно предположить зарождение в его голове дерзких идей, которые повлияют впоследствии на будущее Европы. Какой-то обыватель в пять футов и семь или восемь дюймов росту с удивлением разглядывал генерала. «Уж слишком маленький рост для такого великого человека», — воскликнул он достаточно громко, чтобы быть услышанным адъютантами Бонапарта. «У него рост Александра», — заметил я, что заставило адъютанта улыбнуться, и он заметил: «Не в этом самое поразительное сходство». Бонапарт остановился возле кладбища погибших под Мора солдат и попросил показать ему место, где проходило сражение. Ему указали на равнину напротив часовни. Офицер, служивший во Франции, рассказал ему, как швейцарцы, скрываясь в лесу спустились с гор и заставили бургундскую армию отступить. «Какова была численность этой армии?» — спросил Бонапарт, и услышав ответ, воскликнул: «Шестьдесят тысяч человек! Да они должны были покрывать эти горы!» Генерал Ланнс сказал тогда: «Теперь французы сражаются лучше, чем тогда». — «В те времена бургундцы еще не были французами», — возразил Бонапарт».
Его путешествие сопровождалось сплошными овациями. Когда Бонапарт подъезжал ночью к Берну, он проехал между верениц хорошо освещенных экипажей с прелестными женщинами. О его въезде в Берн возвестили залпы пушек с городских валов. Тотчас же раздался артиллерийский залп из крепости Гунинг. В Оффенбурге он нашел штаб Ожеро, тогда главнокомандующего рейнской армией. Ожеро хотел общаться с ним на равных и послал адъютанта встретить Бонапарта и предложить ему разместиться у него. Бонапарт ответил, что он слишком спешит и у него нет времени, чтобы останавливаться. И не встретившись со своим бывшим младшим офицером, он продолжил свой путь. В Раштадте, куда он въехал эскортируемый эскадроном австрийских гусар Секлера, он нашел полномочных представителей германских властей, но у него не было желания обременять себя длительными и утомительными переговорами, и, обрадовавшись вызову Директории, поспешил отправиться в Париж, куда он прибыл 5 декабря в пять часов вечера.
И вот Бонапарт вновь в маленьком особняке на улице Шантерен, откуда двадцать один месяц тому назад он вышел почти безвестный и куда он возвратился таким знаменитым.
Честолюбцы, отдалившись от Парижа, одобрение которого заботит их так же, как заботило Александра одобрение Афин, возвращаются сюда вновь не без определенного страха. Не без волнения они задают себе вопрос, что будет значить их слава в огромном городе, где так скоропалительны и так скоротечны впечатления публики и где все так быстро захлестывается волнами этого обширного моря, этого человеческого океана, который зовется народом.