Гражданин Талейран, как называли тогда будущего принца Беневена, говорит в стиле утонченного придворного. В тоне его демократического выступления ощутимы акценты старого режима, то есть изысканность и мудреность. Даже министры Людовика XIV не были так искусны в проявлении лести по отношению к своему суверену. Удивительная метаморфоза! Гражданин Талейран, министр иностранных дел Республики, единственной и неделимой — это бывший епископ, который служил мессу в присутствии Людовика XVI и Марии-Антуанетты на алтаре Марсова поля в честь празднования дня федерации. Этот ревностный теперь республиканец, этот вдохновитель 18 фрюктидора не будет знать себе равных по части легитимности и даже вспоминать о Республике и Империи.
Однако Бонапарту особенно нравятся такие утонченные восхваления Талейрана. Тот, кого столько раз поносили эмигранты и называли якобинским генералом, получает удовольствие от утонченных похвал, которыми осыпает его знатный вельможа, один из самых известных придворных старого режима. Со своей стороны, любящий почести и богатства Талейран прекрасно понимает, что тот, перед которым он так склоняется и рассыпается в похвалах, скоро станет тем, кто распределяет и почести и богатства. Вот почему столько утонченной лести в речах бывшего епископа, адресованных своему герою!
Завершая речь, оратор говорит: «И когда я думаю, сколько же ему требуется усилий, чтобы примириться с этой славой, когда я думаю о его античном вкусе к простоте, любви к абстрактным наукам, о его божественном Оссиане, который, кажется, отрывает его от земли, когда никто не знает о его глубоком презрении к блеску, роскоши, славе, низменным устремлениям обыкновенной души, совершенно не опасаясь его честолюбия, я даже чувствую, что нам, может быть, однажды потребуются усилия, чтобы вырвать его из уединения. Вся Франция полностью будет свободна, а он, возможно, не будет свободным никогда, такова его планида. В данный момент его призывает борьба с новым врагом, знаменитым своей ненавистью к французам и своей наглой тиранией по отношению ко всем народам мира. Пусть же он искупит и то и другое под давлением гения Бонапарта, и пусть этому тирану морей будет, наконец, навязан мир, достойный славы Республики. Пусть он отомстит за Францию и пусть он успокоит мир!»
Талейрана едва слушают. Его торжественную речь находят слишком длинной и многословной, потому что с нетерпением ждут, что скажет Бонапарт. Минуты до момента, когда заговорит победитель сражения при Арколе, кажутся потерянным временем, и министру прощают пространность его речи только благодаря дифирамбам, которые он расточает герою праздника. Гражданин Талейран завершает свою речь такими словами: «Увлеченный удовольствием говорить о вас, генерал, я слишком поздно заметил, что окружающая вас многочисленная публика испытывает нетерпение услышать вас, а вы, граждане, вправе упрекать меня в отсрочке удовольствия, которое вы будете испытывать, слушая того, кто имеет право говорить с вами от имени всей Франции и испытывает радость от возможности общаться с вами по праву старой дружбы».
Наконец должен взять слово Бонапарт. «Его манера держать себя, простая и скромная, — говорит «Монитор», — контрастирует с его огромной славой. Каждый представляет, как он ведет к победе на мосту Лоди, на Арколе, в Тальяменто, или как диктует мир в Кампо-Формио. Устанавливается глубокая тишина. Миротворец передает главе Директории Кампо-формийский договор, ратифицированный императором, и произносит следующую речь: «Граждане, чтобы стать свободным, французский народ должен был победить королей. Чтобы дойти до конституции, опирающейся на здравый смысл, нужно было преодолеть восемнадцать веков предубеждений и предрассудков.
Конституция III года и вы преодолели все препятствия. Двадцать веков Европой управляли религия, феодальный строй, монархия, но с момента заключения этого мира наступает эра представительных правительств. Вам удалось создать великую нацию, обширная территория которой ограничена лишь постольку, поскольку сама природа установила ее границы. Вы сделали больше. Две самые прекрасные части Европы, такие знаменитые раньше своими искусствами, науками и великими людьми, колыбелью которых они были, с огромной надеждой смотрят, как дух свободы выходит из могил их предков. Это два пьедестала, на которые судьба должна поместить две великие нации. Мне выпала честь передать вам договор, подписанный в Кампо-Формио и ратифицированный Его Величеством императором. Заключенный мир обеспечивает свободу, процветание и славу Республике. Вся Европа будет свободна, как только счастье французского народа будет полным и устойчивым благодаря лучшему основному закону».
Эта короткая речь, произнесенная прерывистым голосом и тоном командующего, произвела более сильное впечатление, чем могли бы произвести речи самых знаменитых ораторов века. Когда Бонапарт кончил говорить, раздавшиеся со всех сторон аплодисменты выплеснулись на площадь и были подхвачены несметной толпой, запрудившей прилегающие улицы.
Затем берет слово гражданин Баррас как глава Директории, и нужно признать, что если он и питает, как утверждают, тайную зависть к Бонапарту, он талантливо ее скрывает, так как его речь оказывается намного более восторженной, чем речь самого Талейрана. Посудите сами о ней по этому вступлению: «Гражданин генерал, скупая на чудеса природа от случая к случаю дарит земле великих людей. И ей должно быть лестно заметить рассвет свободы от рождения одного из этих чудес. А несравненная революция французского народа, первая в истории нации, удостоилась пополнить новым гением сонм великих людей. Первый из всех, гражданин генерал, вы подавили иго на земле и той же рукой вы сразили врагов Республики, вы превзошли своих античных соперников… Через восемнадцать веков вы отомстили за Францию Цезарю с его успехами; он принес в наши поля рабство и разрушение, вы принесли на его античную родину свободу и жизнь. Так оплачен огромный долг, усвоенный горькой памятью, о надменном Риме», Бонапарт, мстящий за Францию Цезарю с его успехами, — по меньшей мере странная мысль. Взяв затем суровый тон, Баррас клеймит «этот сброд интриганов, честолюбцев, невежд, расточителей; заключение мира расстраивает их планы, раскрывает их ничтожество и разоблачает их преступные богатства». Затем он восстает против лондонского кабинета, «который лишен военной отваги и владеет лишь искусством растирать яды да затачивать клинки». После продолжительного восхваления «бессмертного дня 18 фрюктидора» Баррас в конце предлагает Бонапарту покарать британское правительство.
Он говорит: «Ваше сердце — храм республиканской чести, именно вам, могучему гению, директоры доверяют это высочайшее поручение. Пусть покорители По, Рейна и Тибра пойдут вслед за вами. Океан будет горд их нести. Он непокоренный раб, краснеющий за свои цепи, завывая, он взывает к гневу земли против тирана, притеснителя ее воли. Он будет бороться за вас, и оскорбленное человечество зовет вас своими умоляющими криками. Враг ваш — преступление. Лишь преступление поддерживает вероломное правительство. Сбросьте его на землю, и скоро о его падении узнают в мире. И если французский народ — благодетель Европы, он еще и мститель за попранные права наций».
Окончив свою пространную и выспренную речь, Баррас протягивает руки к Бонапарту и по-братски обнимает его. В «Мониторе» сказано: «Все зрители растроганы и сокрушаются, что не могут прижать к своей груди генерала, заслужившего благодарность и признательность отчизны».
Бонапарт спускается по ступеням алтаря, и министр иностранных дел подводит его к приготовленному для него креслу перед дипломатическим корпусом. Затем хор и оркестр консерватории исполняют «Песнь возвращения» на слова господина Шенье, музыка господина Меуля. В ней есть вокальная партия воинов, партия девушек, партия бардов, партия стариков. «Песнь» заканчивается такими словами:
Воины
Гимн скрепит руки и сердца.
Девушки
Любовь и Гименей одарят молодца.
Воины
И новых воинов взрастим,
Победу им передадим.
Воины и Девушки
То дети будут храбрецов
Глазами, статью, всем в отцов,
К тиранам глухи и рабам,