В десять часов утра артиллерийский залп дал сигнал к началу праздника. Склоны Марсова поля были усеяны палатками. Здесь расположилась Парижская национальная гвардия, вооруженная, со своими знаменами. Она была разделена на четырнадцать подразделений, представлявших четырнадцать армий Республики. К каждой из этих четырнадцати групп присоединились ветераны-инвалиды и раненые солдаты, которых позаботились разместить по подразделениям, представлявшим армии, в которых они получили ранения. Слово взял Карно как глава Директории. Его речь представляла собой, так сказать, военную «эклогу»[5]. Бывший член Комитета общественного спасения говорил о славе, заработанной в сражениях в пасторальном тоне, проникновенно и воинственно. Немногие документы так хорошо передают идеи и вкусы общества того периода, как эта речь, одновременно гуманная и воинственная, начинавшаяся так: «В момент, когда кажется, сама природа возрождается, когда земля, расцветая и зеленея, обещает богатый урожай, когда все живое стремится к благотворному единению, обновляющему вселенную, французский народ собрался на этот праздник — воздать должное талантам и добродетелям, почитаемым родиной и человечеством. О! Разве есть еще какой-нибудь другой день, который мог бы так объединить сердца? Какому человеку, какому гражданину может быть чуждо чувство признательности? Мы существуем лишь благодаря длинной череде благодеяний, а наша жизнь — это нескончаемый обмен услугами. В детстве мы были слабы без поддержки, и родители с любовью заботились о нас. Они руководили нашими первыми шагами, с терпеливой заботой помогали нашему развитию, от них мы узнали первые сведения о том, что есть мы сами и о том, что нас окружает».
После такого начала следует, как принято, хвала модному в то время понятию «lа sensibilite» (чувствительности); это слово даже жестокие террористы и сам Робеспьер произносили с пафосом. «Чувствительность, сопереживание, — говорил Карно, — не ограничиваются кругом семьи, они ведут на поиск бедняка в лачуге, наполняют грудь состраданием и желанием помочь, а благодеяние благодаря им оборачивается признательностью. Человечность! Насколько восхитительно твое применение — насколько вызывает жалость пустая душа, которой ты неведома!».
После таких дифирамбов семье, природе, человечности пришло время описания военных подвигов — словно после звука арфы вдруг слышен звук трубы: «Нарождающаяся Республика вооружает своих сыновей для защиты своей независимости, и ничто не в силах сдержать ее детей в этом стремлении. Они форсируют реки, штурмуют укрепления, преодолевают горы. Остатки трех армий после стольких побед истратили все отпущенное им природой, но продолжают сражаться, уничтожать орды предателей и разбойников, изрыгнутых Англией, наказывают виновных командующих и возвращают Республике некогда заблудших братьев. Переходя Пиренеи, они спешат к своей вершине и уничтожают все, что противостоит их порыву и остановятся только завоевав мир, которого они достойны. Они преодолевают Альпы и Апеннины и форсируют По и Адду. Рвение солдат подкрепляется гением и отвагой генералов. Военачальники детально продумывают планы и исполняют их энергично. Спокойно и со знанием дела они используют силы и даже сами спешат в наиболее опасные места во главе своих братьев по оружию».
Карно закончил свою речь данью уважения солдатам Республики: «Республиканские армии, примите торжественное свидетельство национальной признательности!.. Разве не останется ничего, кроме воспоминания о вас, солдатах, умерших за свободу? Все же вы будете жить в наших сердцах, нам будут дороги ваши дети. Республика им уплатит свои долги по отношению к вам. И мы собрались здесь уплатить первый долг, провозглашая вашу славу и нашу признательность вам за нее. Республиканские армии, представленные на этом пространстве, невидимые фаланги, чьи трофеи выставлены здесь, чьи новые успехи я предвижу в будущем, приблизьтесь и получите победные венки, которые французский народ велит нам прикрепить к вашим знаменам».
После праздника на Марсовом поле танцевали до исхода дня. Вечером там был дан большой республиканский обед, на котором пели полупатриотический гимн, сочиненный для этого торжества поэтом Лебруном — Лебруном Пиндаром, как его тогда называли.
Торжественный день вечной памяти
Украшен нашими лаврами!
Века, вы едва ли поверите,
Как воины стали героями,
Врагов разметав и заставив их
Упиться черными волнами.
Под лаврами сколь привлекателен Вакх!
Наполним, друзья, кубок славы
Игристым и свежим нектаром!
Осушим его за Победу, возлюбленную
французов!
…Мы увидели, что происходило в Париже. Что же происходило в Милане?
Глава III
ВСТУПЛЕНИЕ БОНАПАРТА В МИЛАН
Сколько воодушевления, сколько пыла, сколько задора в этой молодой доблестной армии, с триумфом вошедшей в Милан! Все молодо: главнокомандующий, офицеры, солдаты, идеи, чувства, надежды. Сколько гордости, достоинства, какая свободная поступь у этих приземистых южан с просмоленной солнцем кожей, с умным и хитрым лицом, с огненным взглядом! Они отражают суть французской революции. Они бравые и добрые, жестокие и благородные, великолепные в бою, приятные, веселые, но при этом отличающиеся героизмом, самоотречением, бескорыстием, они думают не о себе, а об отчизне. Они не завистливы, их не заботят ни награды, ни деньги. Военная карьера — не профессия для них, а призвание, страсть. Роскоши миллионера они предпочитают свои мундиры в лохмотьях. Они с презрением относятся ко всему, что не является военным. Они не только не боятся опасности — они ее любят, они живут в ней как в своей стихии.
На редуте Дего Бонапарт воскликнул: «С двадцатью тысячами таких людей мы пересечем всю Европу». Гас конский гренадер подхватил громко: «Пусть маленький капрал ведет нас, и я обещаю ему, что он никогда не увидит нас отступающими». Со времен легионеров Цезаря мир не видел ничего подобного солдатам Бонапарта. Как они были счастливы в Милане!
Те, кто так долго не имел даже башмаков,
Без хлеба, босые, отбросив тревогу,
К триумфу упорно шагали все в ногу.
Теперь они хорошо накормлены, неплохо одеты и в добротных башмаках. Очень хороших башмаках! Это огромное счастье для бедного солдата! И вот они в этом городе, похожем на земной рай, с прекрасным мраморным собором, обворожительными женщинами и пленительными пейзажами. А вокруг плодородная земля, поля, леса, залитые солнцем; вдали громадина цепей Альп, вершины которых, начиная горами Визо и Роз вплоть до гор Бессано, весь год остаются в снегу. Воздух так прозрачен, что до находящихся на расстоянии двенадцати миль гор, кажется, рукой подать. Солдаты любуются богатствами Ломбардии, этой обетованной землей, гигантской горой Визо, так долго нависавшей над их головами: теперь они увидят, как за нее садится солнце.
Бонапарт вошел в Милан 15 мая 1796 года. Там его встретила многочисленная национальная гвардия, одетая в цвета Ломбардии — зеленый, белый и красный, под командованием важного сеньора города, герцога де Сербеллони. Гвардия была выстроена в ряд вдоль пути, по которому он проезжал. Воздух сотрясали возгласы «Виват!». Бонапарт прибыл к римским воротам, где гвардия склонила перед ним оружие. В сопровождении полка пехоты и окруженный своей гвардией гусар, он продвигался до площади перед дворцом эрцгерцога, где его разместили и где был накрыт стол на двести персон. Под крики «Да здравствует Республика! Да здравствует свобода!» на площади было посажено Дерево Свободы. И день закончился великолепным балом, на котором многие дамы города появились в костюмах национальных французских цветов.
В тот же день один из адъютантов Бонапарта, Мармон, будущий герцог Рагуз, написал своему отцу: «Мой милый отец, сегодня мы в Милане. Наше триумфальное вступление в город напомнило мне вхождение в Рим древних полководцев, когда они были вполне достойны своей отчизны. Я сомневаюсь, что когда-либо перед моим взором представало более прекрасное и восхитительное зрелище. Милан очень красивый город, очень большой и многолюдный. Его жители любят французов до безумия, и невозможно передать все знаки преданности, которые они нам выражали… Забываешь обо всех тяготах войны, когда так оценивается победа в ней. Наши успехи действительно невероятны. Они навсегда увековечивают имя генерала Бонапарта, и не нужно строить иллюзий: своими победами мы обязаны только ему. Любой другой на его месте был бы побит, а он добивается триумфа за триумфом… Эта кампания — самая прекрасная и самая блистательная из всех, когда-либо проводимых. Она должна быть описана и широко известна. Она сложна, замысловата, и те, кто смогут все понять, извлекут для себя пользу из нее. Такова, мой дорогой отец, истинная картина нашего положения».