Ну, моя дорогая голубка, «до свидания», если не любишь слова «прощай»! На твой привет: «Христос Воскресе» нужно бы ответить тебе «Воистину Воскресе», но я уже послал тебе, деточка, и свое «Христос Воскресе!»
Крепко целую тебя, желаю счастья и здоровья!
Весь твой Н. Кураев.
Мне так много приходится писать об одном и том же, что я скоро перестану писать кому бы то ни было, кроме моей дорогой, ненаглядной Кароли!
Вот и наступил Праздник, соединяющий сердца всех верующих христиан, напоминающий непременным поздравительным целованием о единении в любви к Богу и ближнему и о равенстве во Христе.
Дневник императора.
28-го марта. Светлое Воскресение.
В церкви пришлось похристосоваться с 280 (чел.). Обедню отслужили скоро. В Малахитовой мы были в 2 1/2 ч. Разговлялись с удовольствием. Лег спать около 4 час. Встали в 9 1/2. День был ветреный, серый. В 11 1/2 было большое христосование — около 730 чел. Под конец как всегда певчие пропели несколько светских вещей. Завтракал князь Орлов (деж.). Отвечал на телегр. и гулял. Долго сидели у детей, кот. все еще в кроватях.
В 7 1/2 у нас была отслужена короткая вечерня. Обедали вдвоем.
Японцы оставили в покое наш флот в Порт-Артуре в эту ночь.
На следующий день императору предстоит опять «большое христосование» с нижними чинами в количестве семисот двадцати человек. Итого, за два дня 1730 человек поцеловали царя и были в свою очередь ответно обцелованы. Принимая во внимание троекратность и взаимность целования, речь идет о 10380 поцелуях, только помянутых царем, не входят сюда поцелуи, полученные от близких и на близких запечатленные. Сюда же еще следует присовокупить какое-то «малое целование» на третий день Пасхи. Вот прямое свидетельство духовного и телесного единства русского царя со своим народом, православным, по крайней мере. Императрица же, Александра Федоровна, к Светлому Воскресению получила сильный насморк, скорее всего заразившись от простуженных детей, как в этом случае обстояло дело с христосованием, дневник умолчал.
Ст. Борзя. Март 27. 1904.
Дорогая голубка Кароля!
Вчера только отправил тебе письмо. Сейчас, перед самым Праздником, настроение мое несколько улучшилось. Сегодня я и ветеринарный врач совершили 20-ти верстную прогулку верхами, и после этой прогулки как-то лучше почувствовалось. Только я слез с лошади и вошел в квартиру, как мне подали твое письмо и телеграмму. Вместе с ними была поздравительная телеграмма из Фатежа. Сердечное тебе спасибо, очень ты меня обрадовала, как-то веселее теперь встречать Праздник, который наступит через 1 1/2 часа. Собираюсь идти в Церковь, и после обедни все мы офицеры будем вместе разговляться в офицерской столовой. И вот я под хорошим впечатлением сел строчить тебе настоящее письмо. В сущности нового или интересного сообщить нечего; тем более, что вчера только писал. Ах, милая Кароля, как хотелось бы вместе с тобою, мой ангел, встретить Великий Праздник! Но я все-таки рад, что ты едешь хоть до 1-го числа в Ивановское. Отдохни там и повеселись. Мне конечно веселья никакого не предстоит, да я его и не желаю, буду рад уже тому, если настроение мое будет не совсем скверное. Пока заканчиваю писать и отправляюсь через 1/4 часа в Церковь.
Когда запоют «Христос Воскресе», я мысленно похристосуюсь с первою — моею дорогою, милой Каролей!..
Встретят, и не раз встретят дед и бабушка свой великий Праздник вместе, но особенно запомнится встреча 1927 года в Фатеже.
Еще жив будет Сережа, еще не уехали на учебу Маргарита и Николай, а младшие, Ольга и Аркадий, учатся в единой трудовой школе первой ступени, и будущему летчику всего одиннадцать лет. Дом полон гостей, здесь представлена вся фатежская интеллигенция — врачи, духовенство, учителя. Едва все рассядутся за просторным, раздвинутым во всю длину столом, едва соберутся возгласить пасхальный тропарь, как в дверь без стука войдет Петр Евдокимович Анциферов, начальник Фатежской ЧК, с двумя помощниками при оружии. Всем будет предложено оставаться на местах, а деду будет предъявлен ордер на обыск для выявления незаконного хранения в доме оружия.
Оружие в доме было, незаконное. В столе у деда, в правом верхнем ящике, под ключом, хранился заряженный револьвер, с которым он ездил по уезду, а иногда и отправлялся на ночные вызовы. И в городке, и в окрестностях было неспокойно. Был какой-то шпалер и у моего отца, в ту пору семнадцатилетнего юноши. Дед о второй «пушке», натурально, не знал. Кивка деда было достаточно, чтобы старший сын понял, что нужно делать. Передать дяде Сереже ключ не составило труда. Пока дед возмущался, протестовал, требовал снять арест хотя бы с гостей и отпустить их по домам, дядя Сережа переложил револьвер деда из стола к себе под брючный ремень, прикрытый по моде того времени рубашкой навыпуск под ремешком. Через три часа он расстался с оружием в отхожем месте, куда хоть и под конвоем, но отпускали. Удалось и отцу выкинуть свой смит-вессон в форточку в снег. Похоже, чекистов никакое оружие не интересовало, во всяком случае, они его не искали. Петр Евдокимович вместе с помощниками перетряхнули все книги, перебрали и просмотрели все письма, хранившиеся в доме.