Эпазнакт набрался римского духа, подрезал и расчесал свою гриву, но на пленнице не женился.
Года через три кое-кто услышал от Эпазнакта, что римляне надоели ему; он опять превратился в самого фанатичного галльского патриота с неумытой физиономией и свалявшейся до состояния войлока гривой. Он бродил по лагерям и нашептывал вождям зажигательные речи о восстании против завоевателей – нашептывал слышанное от Амбриорикса, не знавшего, что эти нашептывания Эпазнакт до последнего слова передает Цезарю, как arvernus amicissimus populi romano[71].
Эпазнакт был хитрый и умный, но при этом добрый дикарь. Все личные чувства, когда не было надобности скрывать их, выражались у него бурно. Он плакал, как ребенок, хохотал, как шут, дрался со злостью тигра, любил до обожания, ненавидел непримиримо. Он ясно понял, что свобода невозможна там, где царит раздор, и покорился Цезарю, поняв, что его власть все-таки легче тирании кого-либо из галлов, претендующих на единоличную власть в Галлии, – легче уже хотя бы по той причине, что религия римлян запрещает приносить богам людей в жертву насильно, хоть и допускает, что человек может пойти на это добровольно.
Эпазнакт после долгих исканий нашел искреннего и правдивого человека в лице Церинта Разини, с которым подружился после его превращения в знатного галла, – подружился особенно вследствие того, что тот считал себя названым братом Амарти.
Не смея открыться в любви красавице, Эпазнакт решился на отчаянную комедию перед ней. Внушив через друга вождям обречь ее на муки, он имел целью отбить ее при помощи своих приверженцев, чтобы сделаться в ее глазах героем.
Отыскивая правду во всем, сам Непоседа постоянно лгал, успокаивая свою совесть тем, что лжецы не стоят правды с его стороны.
Услышав о его прибытии в Герговию, старый вергобрет насупился хуже прежнего и заворчал. Эпазнакт был в дальнем родстве с вергобретом арвернов, но смело с детства навязался к нему во внуки и величал его дедушкой наперекор генеалогии.
Беспокойный родственник между тем вошел в хижину, а за ним Ген-риг, одетый горбатой старухой, с корзиной, закрытой тряпкой.
С первого взгляда на него старик почуял недоброе, хоть добра от Эпазнакта никогда не ждал для себя и прежде, но теперь самозванный внук показался ему еще хуже. Эпазнакт, даже после переодевания все такой же грязный и растрепанный, как истый галл, войдя в хижину, швырнул свою секиру в угол и угрюмо сказал:
– Я к тебе, дед, по поручению и с вестями…
– Уж, конечно, не с приятными, – отозвался старик, едва взглянув на гостя.
– Не с приятными, – подтвердил тот.
– Когда же от тебя приятное-то видано, Эпазнакт?! Одно горе приносишь ты мне, да срам, вот что! Ну, что там у вас еще затеяно?
– Не ругай, дед, пока не узнаешь. Я во весь опор скакал, чтобы явиться сюда прежде Верцингеторикса. Я выполню мое поручение и уеду… уеду от вас… пропаду на-всег-да!
Выкрикнув последнюю фразу, Эпазнакт махнул рукой так, что едва не задел старика по голове.
– Сто раз слыхал я такое обещание, – сказал вергобрет, – куда ты теперь проваливаешь?
– Туда, где следует быть всем честным людям, – в римский стан.
– Честным людям в римский стан?.. А кто недавно звал римлян собаками? Кто желал им всех бед на свете?
– Я был глуп.
– Да и теперь, я уверен, не поумнел. Ты, верно, опять подрался с Луктерием и хочешь насолить ему… эх, ветреная головушка!
– Невыносимо! Ты сам скажешь, что этого нельзя терпеть! Мое сердце изныло, они клянут римлян за строгость и казни, а что сами делают, о том без слез не расскажешь!
– Уговаривал я тебя, Эпазнакт, уверял, что ты недолго будешь дружить с ними… Не быть тебе усердным приверженцем дела, которому служат Луктерий и мой племянник!
– Если бы я их вовремя не бросил, то быть бы мне на костре. Все уже клонилось к этому… Кончится у них дело тем, что все друг друга пережгут во славу богов, и явится у них кто-нибудь один деспотом, который будет во сто крат хуже Цезаря.
– Честолюбцев много.
– Верцингеторикс.
– Да… это возможно… его отец, мой брат Цельтилл, замышлял это еще до римского вторжения и погиб, бедняга, погиб безвременно и бесславно, осужденный старейшинами на казнь. А как я его отговаривал! Нет, не послушал, обозвал меня трусом… ох, чует мое сердце, что и от племянника дождусь той же печали!
– Сетовать некогда, дед… сегодня утром в Генабе карнуты перерезали всех римлян.
– Неужели?!
– Верцингеторикс поклялся, что завтра и здесь будет то же.
– Ни за что, пока я жив!
– Я поспешил предупредить вас, чтобы вы успели помешать ему устроить переворот в Герговии.
71
Арверн, дружественнейший народу римскому, – так называет его Цезарь в своих записках. Кн. VIII, 44.