– Я Амарти, – ответила Амарилла, собрав последние силы. – О, вождь эдуйский, пощади меня! Я готова умереть… но за что же вы хотите мучить меня?! Дайте мне дождаться Риг-тан…
Вергобрет, казалось, не понял ее последних слов и снова готов был задать какой-то вопрос, но его перебили. Толстая дубина[74] тяжело налегла на плечо Амариллы, и суровый голос сказал по-латыни:
– Рубеллия-Амарилла, именем Кая Юлия Цезаря, императора Галлии, я арестую тебя как римскую гражданку, самовольно покинувшую отечество и домашний очаг, живущую у врагов наших под чужим именем Амарти.
Амарилла увидела римского сотника с отрядом стражи.
Родной латинский язык уже был почти забыт ею в течение долго времени ее жизни в Галлии, но она поняла сказанное…
– Что это значит?! – вскричала она по-галльски. – Где я?
– Ты в стане Дивитиака, верховного короля вергобрета эдуев, а я сотник Восьмого легиона Люций Фабий, сын Санги.
Амарилла вскрикнула и в порыве радости хотела обнять друга детства, которого не узнала бы, если бы он сам не назвался, но Фабий отшатнулся от нее прочь и с суровой холодностью сказал:
– Стыдно тебе! Ах, какой стыд! Ты даже забыла родную речь, Амарилла… Ты поклялась не делить огня и воды с римлянами. Ты хотела, как дикарка, заживо сгореть вместе с фанатичкой-старухой, нанесшей своим отказом от спасения умному брату обиду и скорбь. Понимаешь ли ты, что я говорю, Амарилла, или римлянину придется говорить с римлянкой на языке врагов?
Амарилла ответила по-латыни до того ломанно, что солдаты Фабия, не стесняясь, захохотали.
– Тьфу! – плюнул вспыльчивый сотник, топнув ногой, и заговорил с Амариллой по-галльски. – Я не ожидал от тебя этого. Однако ты не слишком радуйся, Амарилла! Я уже давно точил на тебя секиру, жалея, что из-за твоей особы нельзя заварить кашу с битуригами. Эпазнакт захотел спасти тебя от костра. Дивитиак послан сюда с войском вовсе не для тебя или Риг-тан, а чтобы помешать Верцингеториксу соединиться с битуригами и свить в Аварикуме такое же гнездо мятежников, какое он устроил за стенами Герговии. Пользуясь этим, и Эпазнакт присоединился к нам, чтобы его пятидесяти приверженцам было легче скрыться от погони за тобой. Я вызвался сопровождать Дивитиака с моим отрядом, чтобы помешать Эпазнакту увезти тебя от нас и чтобы схватить тебя, гнусная отступница от богов римских и отечества, представить тебя на суд Цезаря и взамен костра, на котором не место римлянке, положить твою голову под секиру.
– Амарти под секиру! Где же тут правда, где справедливость?! – раздался голос Эпазнакта, громкий и резкий.
Дикарь выбежал из толпы воинов-галлов, ничем не отличавшихся от мятежников, вследствие чего и удался обман. Он оттолкнул Фабия от Амариллы своей богатырской рукой и, весь дрожа от гнева, схватился за рукоять своей секиры.
– Справедливо говорила Риг-тан, что твои услуги выходят навыворот, – сказала Амарилла, – зачем ты помешал мне умереть вместе с ней честно на священном костре от руки вождя! Теперь мою голову с позором отрубит римский палач, а тело бросит зверям и собакам. Твой друг Литорикс напугал меня дорогой, выдумав, будто Луктерий будет пытать меня, как рабыню… Он не посмел бы сделать этого в присутствии других вождей. Ужас помешал мне понять невозможность такого злодейства… смерть, все равно – смерть, но ее обстановка различна… вместо честной смерти ты, Эпазнакт, даешь мне позорную.
– Нет, Амарти, этого не будет! – вскричал Эпазнакт еще громче и упрямее. – Литорикс не обманул тебя… ты действительно осуждена на пытку твоими врагами. Если бы тебя галлы положили на костер, я умер бы у его подножия, как умер зять Гобанитиона, Люерн, у ног Сигве… если бы римляне обезглавили и бросили зверям, я отдался бы этим зверям безоружный на съедение заживо… Но этого не будет. Я тайно давно служу Цезарю и достаточно узнал его доброе сердце. Я пойду к нему в полную кабалу и совершу подвиги, как римский бог Геркулес, требуя себе в награду одно твое спасенье и прощенье, потому что я люблю тебя, Амарти… Люблю больше всего на свете.
Внезапное признание дикаря в любви, сделанное при хохочущих солдатах, совершенно сконфузило Амариллу, заставив забыть даже страх позорной казни. Она ничего не ответила и стояла, потупившись, пока новый сюрприз не вывел ее из этого столбняка.
Кто-то стиснул ее в богатырских объятиях, прижав к груди своей до того крепко, что она вскрикнула, и сказал по-галльски: