Теперь секира вместо костра грозила Амарилле… Но это еще в будущем… Церинт может умилостивить Цезаря деньгами, а Эпазнакт…
На этом пункте мысль больной прервалась, потому что она увидела того, на кого только что перенесла свои думы.
Эпазнакт вошел в палатку вергобрета седунов и сел на землю у изголовья постели Амариллы.
– Амарти! – позвал он тихо и робко.
Она, притворившись сонной, не ответила, но дикарь знал, что она не спит, потому что давно уже глядел на нее из-за входного полога.
– Милая, дорогая Амарти! – повторил он еще тише и робче, коснувшись руки красавицы.
Амарилла не отняла свою руку, но вопросительно, безмолвно взглянула в голубые глаза Эпазнакта, нежно глядевшего на нее, читая в них всю глубину его честной многолетней преданности.
– Ты испугана… ты больна, Амарти… но ты не умрешь… я не дам римлянам казнить тебя.
– Ты любишь меня, добрый Эпазнакт, – произнесла Амарилла, пожав руку дикаря, – а я не могу ответить на твое чувство. Мое сердце растерзано дважды неудачной любовью. Мое сердце не может любить тебя так, как ты достоин быть любимым.
– Я знаю все, Амарти. Ты любила римлянина по обязанности, потому что дед отдал тебя ему в жены, а Луктерия ты любила потому, что была молода и не могла тогда отличить честного человека от льстеца.
Я спас тебя, Амарти, от костра Верцингеторикса; спасу и от секиры Фабия. Но я еще недостоин тебя… я это сознаю сам… недостоин!
Она молчала в раздумье.
– С первого дня твоего приезда в землю кадурков, – продолжал он, – я не потерял покой. Я всегда ненавидел Луктерия за лживость его души – лживость, никогда не бывшую направленной к добрым целям. Я нарочно опоздал с выкупом, когда он попался в плен к рутенам, чтобы его продали, но хитрец сумел самое рабство сделать источником своего блага. Он вернулся из Рима с золотом, с тобой, моя несравненная Амарти, и привез свое сердце еще более закостенелым во лжи, черным, злодейским. Ты досталась ему – ты, такая добрая, честная, простодушная…
Это повергло меня в скорбь; меня терзала мысль, что я сам – виновник его блага, и отнять тебя у Луктерия стало главным стремлением моего сердца, но я не смел открыть тебе ни моей любви, ни всей порочной низости твоего похитителя.
Когда у вас вышла ссора из-за прав его сольдурия на тебя, я был очень рад, что ты поняла лживость Луктерия, но и тут я не открылся.
Пришел грек и сразил тебя вестью о спасении твоего первого мужа. Я расспросил этого грека и узнал от него все твое прошлое. В гневе я вызвал Луктерия на ссору и изрезал его платье при старейшинах за то, что он перебил мою обвинительную речь.
– Я очень благодарна тебе за это.
– Затем я навел битуригов, но ни сам не похитил тебя, ни греку не помог.
Я боялся похитить тебя, чтобы не оскорбить, а греку не помог, чтобы он не увез тебя назад в жаркую страну римлян, туда, где зима теплее нашего лета.
Бабушка Риг-тан сообщила мне о твоем отказе ехать с греком после внесения выкупа. Ах, Амарти, если бы ты поехала, то я возмутил бы все племена на твоей дороге, лишь бы не выпустить тебя из Галлии. Ты приютилась у Риг-тан; это очень обрадовало меня возможностью видаться с тобой, но я не осмеливался ни часто ездить к бабушке, ни тем более навязываться тебе. Я был уверен, что ты никого не полюбишь, и ты действительно не полюбила, хоть и многие сватались за тебя.
Я делал вид, будто люблю другую, но мое сердце не любило никого… Я отдал Коммию пленницу Цезаря, чтобы он, женатый, не требовал тебя в жены по праву сольдурия. Я все готов исполнить, чтобы сделаться достойным тебя. Чего ты хочешь, Амарти? Подвигов ратных? Я полечу в битву, чтобы сложить голову в жаркой сече или вернуться героем-победителем. Хочешь мести? Я приведу в цепях Луктерия и Верцингеторикса, изрежу, измучу их…
– Луктерий… Верцингеторикс… в цепях… О, это невозможно! У них двести тысяч войска.
– Что невозможно даже для Цезаря с его легионами, то исполнимо для Эпазнакта с помощью любви, Амарти… Если я… приведу их… обоих… в цепях… ты… ты будешь моей?
– Нет, Эпазнакт.
– Нет?!
– У тебя есть сольдурий.
– Коммий женат.
– Его жена может умереть или стать ему неугодной… Со мной повторится пережитая история. Двумужницей я не буду.
– Амарти, ты требуешь невозможного от меня, но невозможного для меня нет… Ты нарушила свою клятву не делить огня и воды с римлянами.
– Нет, я в палатке вергобрета седунов.
– И римского гражданина.
– Церинт сделался галлом.
– Не переставши быть римлянином.
– Я это забыла.
– Ты нарушила свою клятву не сегодня, а уже давно… Ты не знала, что я – друг Цезаря и народа римского.
– Ты… друг… Цезаря?
– А ты принимала меня у бабушки, сидела со мной у огня очага и угощала. Я уже пять лет тайно служу Цезарю. Теперь мне нет надобности дольше скрывать это, потому что я вырвал тебя из рук врагов. Дикую, невозможную клятву дала ты, Амарти! Невозможную, потому что скоро все галлы станут римлянами. Семьи Гунд-ру, Литорикса, Дивитиака, Гобанитиона – все они теперь стали или в скором времени станут римскими гражданами. Куда ни взглянешь – везде здесь будут римляне.
Амарти, ты клялась не твоими, а галльскими, чужими для тебя богами… Ты не можешь быть галлиянкой… ты – римлянка. Твои родные боги добрее галльских.
– О да… добрее… они требуют животных и фимиам в жертву, а не людей… Кто вызовется им в жертву добровольно, тот может сгореть неживой… Да, Эпазнакт… римские боги добрее.
– Амарти, отрекись от чужих богов и будь опять римлянкой! Я отрекся для Цезаря от друидов и богов их, а для тебя отрекусь от моего сольдурия.
– Для меня?!
– Я понял всю дикость таких союзов на всю жизнь… Понял уже давно – до нашествия римлян, в те дни, когда ты страдала, не находя себе защиты ни у мужа, ни у старейшин от притязаний твоего врага.
Галл может сделаться римлянином, но римлянам галлами – не быть! Ты не могла стать галлиянкой, Амарти, а я могу сделаться римлянином в силу того, что дух человека хорошего стремится к свету, а не к мраку, к цивилизации, а не к дикости.
Распространяя свои хорошие обычаи, римляне покорили почти весь мир, покорили больше не мечами, а привлечением к себе умных людей, понявших их превосходство над варварством. Ты никогда не разделяла общего презрительного взгляда на мои эксцентричности; ты никогда не считала меня дурным человеком…
– О, нет!
– Когда я брошу моего сольдурия и отомщу за тебя врагам вполне, будешь ли ты моей?
– Нет, Эпазнакт.
– И это твой последний ответ? Какие же преграды еще мешают моему счастью?
– Я искренне желаю тебе счастья, мой добрый защитник, но нахожу, что пора быть счастливой и мне самой. Выслушай меня терпеливо, без гнева и скорби!
В шестнадцать лет женщина любит или по приказу старших, или по увлечению неопытного сердца, но в двадцать шесть она, если не дура, любит уже сознательно, понимая, кому, за что, и зачем клянется в любви и верности как супруга.
Я люблю тебя, Эпазнакт, люблю давно как храброго воина и умного политика, не разделяющего варварские взгляды родни, презирающей тебя за это, но воин и политик – не муж. Каков ты будешь как глава семьи, я еще не уверена. Даже если у тебя будут храбрость и слава самого Бренна – ты не осчастливишь меня, если окажешься дурным семьянином. Не посоветовавшись ни с кем из знающих тебя, я не могу ничего обещать. Я уже знаю, как можно обмануться, спрашиваясь лишь только у своего сердца… Если я услышу о тебе хорошие отзывы, тогда…
– Что же тогда, Амарти?
– Тогда… подумаю.
И Амарилла крепко пожала руку обожавшего ее дикаря.
В палатку вбежал Церинт.
– Друг Эпазнакт! – вскричал он. – Ты здесь… тебя ищут твои дружинники… Иди скорее! Снова в поход!
– Что с тобой, Цингерикс? – спросил озадаченный вождь.
– Верцингеториксу удалось обмануть нас. Он успел этой ночью побывать в Аварикуме и привлечь битуригов на свою сторону прежде, чем мы помешали… Все войско соединенных племен идет на нас… Если мы не отступим к Бибракту, нас окружат и изрубят… Через час будет поздно.
Он стал торопливо вооружаться и собирать багаж.
Эпазнакт убежал из палатки.
– Желал бы я, чтобы дикари изрубили… на куски изрубили… но только одного человека из всех римлян – Люция Фабия, – сказал Церинт с горьким вздохом. – Ни ласки, ни привета не дал мне гордец за мое многолетнее усердие и верность, а теперь затеял поразить меня горем в самое сердце – затеял погубить тебя, сестра моя, да только… en tibi!.. не удастся! Увидим мы, кто тут окажется разиней!