«Надобно проведать, — вдруг подумал Минин об отце. — На днях и проведаю». Мучившая тоска словно бы отступила.
Кузьма, вздохнув, положил ложку на стол.
— А кашу? — ворохнулась у печи Татьяна.
— Погодя.
Татьяна не прекословила, свыклась с норовом Кузьмы: уж как затуманится — не мешай, не встревай с разговорами, всё одно молчать будет. Кузьма подошёл к ней, мягко прижал к себе. Перед глазами, как утренняя росинка, блеснул бирюзовый камешек серьги: «Слава Богу, переломила горе, душа страдальческая, серьги надела».
— А Нефёдка-то спит небось? — спросил он и шагнул к печи, встал на приступку.
На лохматой овчине, постланной на горячие кирпичи, сладко посапывал разомлевший одиннадцатилетний сын.
— Припозднился он, книгу чел, — молвила Татьяна.
— Даётся ему грамота али нет?
— Бойко чтёт. Спасибо Савве-протопопу, наловчил нашего чадушку.
— Ну и гоже! Хлипкий вот больно.
— Откуда тучности взяться? В голодные годы вскармливала.
— Авось не во вред окажутся ему годы те, — раздумчиво сказал Кузьма и обернулся на стук в дверь.
На пороге стоял пристав Яшка Баженов. Смахнув об колено снег с шапки, торопливо поведал:
— Алябьев на воров внове сряжается. Берёт токмо стрелецкие и дворянские сотни да шереметевских удальцов. Посадских немного: в ратном деле бестолковы, одна с ними морока. А тебя приметил: пригодный, мол, человек, надёжный. Просил завтра пожаловать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
В древнем Владимире отзвонили к заутрене. Промаявшись ночь в бессоннице, Михаил Вельяминов стоял на коленях перед божницей и усердно крестился, будто замаливал не только прошлые, но и будущие грехи. Бородавчатые дряблые щёки его подрагивали, серая реденькая кудель бороды растрёпана, в безресничных глазках — неодолимая тоска.
Поставленный тушинцами во Владимир воеводой, он трусил. Ночью ему чудились шорохи за дверьми, тяжёлый топот, лязг бердышей, чей-то горячечный смутный шёпот. Всю ночь горели свечи в двух больших медных шандалах, и метания теней по стенам мнились дергающейся и мятущейся толпой рослых мужиков, готовых вот-вот навалиться на него, задушить, смять, растерзать в клочья.
— Свят, свят, свят! — повторял дрожащими синими губами Вельяминов, вскакивая с постели и обегая покои, чтобы удостовериться, что страхи его пустые.
Велика честь быть воеводой, да только не в такое заполошное время, когда не ведаешь, откуда и когда ждать беды.
Намеднись рядом с Владимиром лютовал казацкий атаман Наливайко: столь людей нещадно посёк — не счесть, воспротивившегося ему Кузьму Новгородцева с сыном на кол посадил. Послан был на злодея Наливайку отряд, захватили злодея пьяным, во Владимир привезли, в темницу бросили — цепями брякает. Он-то в темнице, а его други-приятели всё ещё разбойничают — не унять. И ладно бы только мужиков припекало, дворяне да дети боярские стали роптать. Верных-то людей полсотни не наберётся.
Но не свои мужики и дворяне больше всего страшили воеводу. Всё ближе и ближе подвигалась к Владимиру нижегородская рать. С ней-то уж никак не совладаешь. Чуть живые примчались к Вельяминову из разгромленного под Нижним войска князь Василий Волховский, протодьякон Еремея да ещё с десяток человек, таких страстей порассказали, что волосы дыбом встали. И нет удержу нижегородцам. Ворсму спалили, Павлов Острог захватили, Гороховец на колени поставили, ныне уж к Мурому подходят, того гляди и во Владимир вскорости нагрянут. Хоть и есть ещё надежда, что Муром всё-таки выстоит, крепко там воеводит Никифор Плещеев, но не зря же мышью шмыгнул оттуда сынок пленённого нижегородцами князя Семёна Вяземского Осип, а за ним и пан Хмелевский — почуяли: палёным запахло. Нет, надежда на Муром слабая...
Вельяминов потёр воспалённые розовые веки, толкнул дверь, крикнул:
— Прошка!
Только после третьего оклика на пороге появился заспанный писец в мятом кафтанишке и огромных разбитых сапогах.
— Ты пошто же мешкаешь, коли зову? Мотаешься невесть где, сучонок. Я тебе где велел быти? Возле дверей. А тебя куды занесло?
— Да тута на сундуке приладился. Чай, рано ещё.
— Посупротивничай у меня!
Прошка мутно глянул на воеводу, чесанул пятерней кудлатую голову, вынул из волос соломину, дунул на неё, всем видом показывая, что терпит напраслину. Поджав губы, сел за стол. Воевода ждал, когда он отточит перо, а Прошка делал это нарочито лениво, так что Вельяминов успел остыть и успокоиться.