— Пиши! — сказал воевода: — «Государя царя...»
— Да уж задолбил, — с досадой всё познавшего мудреца промолвил Прошка и стал выводить зачин: «Государя царя и великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси, пану Яну Петру Павловичу Сапеге, каштеляновичу Киевскому, старосте Усвятскому и Керепетскому Михайла Вельяминов челом бьёт...»
Чуть ли не через день отсылал воевода жалостливые послания Сапеге, описывая свои затруднения и прося помощи. И чем ближе подходила нижегородская рать, тем отчаяннее взывал Вельяминов к вельможному пану. Узнав, что нижегородцы встали в селе Яковцеве, всего в тридцати вёрстах от Мурома, воевода лишился последней надежды. Но чтобы всё-таки пронять Сапегу, он не поскупился на описание мнимых жестокостей нижегородцев, ложно извещая, что они не только выжгли Яковцево и посекли людей, но и надругались над божьими храмами, образа перекололи. Запамятовал вовсе новоявленный воевода, что Сапега никогда не был усердным ревнителем православия и осаждал Троице-Сергиев монастырь ради одного того, чтобы поживиться богатой церковной казной и утварью.
Не в силах измыслить, чем ещё распалить своего могущественного покровителя, Вельяминов вопрошающе взглядывал на терпеливо и с притаённой насмешливостью ожидающего его слов Прошку, будто тот мог ему что-то подсказать.
Резко скрипнула дверь, и воевода вздрогнул. Но испуг был зряшным. Один за другим, снимая шапки и крестясь, в покои ввалились три брата Хоненовых — Семён, Фёдор и Тихон. Низкорослые, щекастые и, несмотря на упитанность, бойкие, эти братья-дворяне отличались пронырливостью и жадностью, но полностью проявить себя им мешала пакостная угодливость и прокудливая боязливость. Гоня возы вслед за тушинскими ватагами, они прибирали всё, что оставалось от грабежей, не гнушаясь даже тряпьём и горшками. Однако им никак не везло. Пока они усердствовали в поисках лёгкой наживы, их собственное поместье оказалось разорено, а крестьяне разбежались. Вельяминов обещал им похлопотать перед царевичем о новом имении, и теперь они не упускали случая, чтобы напомнить ему об этом.
— Уж ты не обойди нас своею милостью, воевода, — начал по обыкновению старший из братьев Семён, с подобострастным умилением глядя на Вельяминова маслеными глазками.
— Не в урочную пору вы, обождите, — раздражённо отмахнулся рукой воевода.
— Сколь ждати-то? Вконец поизносилися, пропитание худое — репа да капуста.
— Тут удручаешься, абы голову сохранить, а вы — капуста!
— Последнее с себя продаём...
— Вы-то? Побойтеся Бога!
— Где ж правду сыскать?
— Али не уразумели, что реку? За голову опасаться надобно!
— Нет напасти хуже нашей. А не мы ли на всяком углу глотки дерём за тебя, воевода?
— Тьфу! — вышел из себя Вельяминов. — Слыхали небось, что сюда прёт нижегородская рать?
— Слухами земля полнится. Всякое плетут. Трещала сорока да всё без прока. Нижегородцы-то под Арзамасом замешкалися будто. А снега вечор навалило — страсть! Куды им через сугробы-то?
— Под Арзамасом? А ближе не хотите? К Мурому подошли уже!
— Неужто? — переглянувшись, братья размашисто перекрестились.
— Никому токмо про то, — запоздало поняв, что ненароком проговорился, зашептал воевода. — Ради бога, никому! И сами никуда из города! Оставите меня — поплатитеся. Авось беду пронесёт...
Но страх уже целиком передался братьям. Выпучив округлившиеся глаза, они попятились к двери. Тихон выронил шапку и так, не подобрав её, последним вышмыгнул за порог. Вернувшись за ней, спешно и нескладно поклонился и, не чинясь боле, ринулся в сени.
— Никому! — уже в полный голос крикнул вдогон ему воевода.
Когда он обернулся к Прошке, тот грыз перо и с детским любопытством следил за суетливо мечущимся по краю столешницы большим чёрным тараканом. Подняв невинные глаза на Вельяминова, ухмыльнулся:
— Ишь, прыткий! А ведь, поди, к прибытку чёрный таракан-то. Верная примета!
Воевода пропустил мимо ушей дурацкие Прошкины слова, раздражённо молвил:
— Дале пиши.
Заскрипело перо. И скорописной вязью полилось привычное: «И тебе бы, господине, прислати роты с три...»
— Обожди, — наморщил лоб Вельяминов, подумав, что просит мало, а Сапега и с малого срежет. — Исправь: «прислати рот с пять либо шесть...»