Из Боровицких ворот выезжал Гонсевский со своими людьми и великим обозом, а в Троицкие въезжал Струсь.
Никто никому не стал помехою.
Два потока медленно двигались встречь один другому, не сливаясь.
От утреннего солнца горели маковки церквей. Яркой была свежая зелень, что опушила берега Москвы-реки и Неглинной, кудрявилась у крепостных прясел и на обочинах дорог. И никого не страшило, что стены Кремля были местами закопчены пороховыми дымами да исщерблены ядрами, а двускатная тесовая кровля поверх стен порушилась и обуглилась. Не страшило, что кругом было безлюдье и никто уходящим не махал рукою на прощание, а входящим не подносил хлеба-соли. Не страшило, что мертво немотствовали колокола. У всякого, кто покидал Кремль и кто устремлялся к нему, были свои лукавые расчёты, и мысли о тех расчётах подавляли и поглощали любые сомнения и страхи. Боязнь может быть вызвана совестью. Но кто на такой войне, где грабёж в обычай, станет взывать к совести? Она там тоже нанята корыстью. Нет, ни уходить от содеянного зла, ни приходить к нему с умыслом умножить его страшно не было. Чужая обездоленная столица сама давалась в руки.
Подкручивая и без того торчащие вверх кончики усов, Струсь весёлым голосом подбадривал с коня молодецкие хоругви, что двигались мимо него по въездному Каменному мосту через Неглинную. Слитный топот копыт, ладная стать седоков, лес пёстро-полосатых копий с прапорцами на острие, блистание кольчатых и чешуйчатых доспехов и гладких панцирей, пышные перья на ребристых шлемах с затейно выкованными козырьками и затыльниками — всё радовало Струся и возбуждало.
Долгое время бывалому полковнику приходилось служить под началом других — теперь он сам себе повелитель, и не от кого иного, как только от него, круль получит ключи от Москвы. Но слава ещё не всё. К ней не мешало бы присовокупить богатство, и Струсь надеялся найти его в кремлёвских стенах. Он не будет, как Гонсевский, вожжаться с боярами, объясняясь с ними по-русски, он без церемоний возьмёт всё, что ему надо.
Отвлечённый радужными мыслями, полковник не сразу заметил, как топот копыт внезапно сменился перестуком тележных колёс и на мост въехали возы, нагруженные тяжёлой кладью. Расторопные холопы, восседающие на них или мельтешащие обочь подвод, ловко раскручивали кнуты над головами и подгоняли лошадей. Струсь сразу потемнел лицом: кто посмел впереться с обозом, когда ещё не прошло само войско? Но тут же он услышал знакомый слащавый голос киевского купца Божка Балыки:
— Дзенкуе, пане полковник!
Круглое жирное лицо Балыки сияло от пота, как солнце. Видно, великая изворотливость потребовалась ловкачу, чтобы уговорить конницу потесниться и втиснуть свой обоз меж боевыми рядами. Из торговой братии он въезжал в Кремль первым.
Струсю не хотелось сегодня терять доброе расположение духа. Он вспомнил обильный обед, которым угощал его Балыка в Вязьме, подумал, что немало съестного есть у проворного торговца про запас, поднял в приветствии руку:
— Сальве![71]
Въехав вслед за своими хоругвями в Кремль, Струсь первым делом направился к царскому теремному дворцу. Тут он оставил коня у крыльца и вздумал пройтись по покоям. В Крестовой палате, где учинялось сидение царя с боярами, он покружил возле царского кресла и сел на него. Тут и застал его глава думных бояр Фёдор Иванович Мстиславский, выпучивший глаза от невиданного кощунства:
—Ну, то яки зе мне цаж?[72] — вцепляясь в подлокотники, спросил полковник.
И сколь ни мягок и угодлив стал первый боярин, но снести надругательства не мог.
— Худы забавы твои, вельможный пан, — сказал он строго. — Да разумеешь ли, на что покусился? Всему народу русскому в бесчестье. Божья кара тебя не минует! Право не минует!
Струсь дерзко захохотал:
— Вшисткего вы сем баце, бояже московицке: Бога, дара, поляка, хлопув, себе самых![73]
Мстиславский повернулся й, понурившись, вышел из палаты.
В то же самое время на выезде из Боровицких ворот случилась заминка. Встали последние телеги войскового обоза Гонсевского. У третьей от конца подводы отпало колесо из-за выскочившей чеки, и щуплый низкорослый возница, виновато засуетившись перед грозной охраной и схлопотав подзатыльник, кинулся к близкому конюшенному двору добыть замену негодной чеки.
У двора стояла жалкая кучка глазеющих на отъезд дворян московских, среди которых выделялся сановным видом боярин Фёдор Иванович Шереметев. Уже выбегая обратно со двора, возница будто ненароком задержался возле него, что-то сронив на землю и наклонясь, чтобы поднять.
73
Всего вы боитесь, московские бояре: Бога, царя, поляка, холопов и самих себя!