Пройдя ещё несколько кругов, казаки вывели конягу на середину майдана. Матюшка бессильно привалился к потному лошадиному крупу, ноги не держали его.
— Доколе горемыку-то истязать? — вдруг раздалось из толпы.
— И верно! Хватит, чай, — подхватили разные голоса.
— Будя с него!
— Довольно!
— Не скотина же — горюн бессчастный!
— Отпустить бы его, братия, с миром...
Дивное диво творилось. Ранней весною в таборах мигом бы разодрали тех, кто захотел бы отказаться от присяги Матюшке, а теперь щадили самого вора.
Всё скопище народа на майдане, где кроме казаков были дворяне, дети боярские, боевые холопы, стрельцы, посошные мужики, нестройно зашумело. Но не только в памятном неистовстве толпы, но и в таком её миротворном шуме чудилась Заруцкому опасность. Закипало в нём раздражение, красные круги перед глазами застили свет, волнами накатывал на лицо жар.
Тронув коня, Заруцкий выехал из рядов, чтобы оказаться на виду у всех. В дорогом наряде вельми пригож был атаман. Заломленная шапка с усыпанным бриллиантовыми блестками пером, расшитая золотыми звёздами парчовая чута, вся в сверкающих адамантах кривая турская сабля на боку, что касалась концом червонного бархатного чепрака, — такому наряду могли позавидовать цари. Всего лишь короткий взмах руки — и поражённая роскошеством атаманского убранства толпа стихла.
— Ваша, а не моя воля была, — укорил народ Заруцкий, — казнить обманщика, а вы попят подались! Альбо слову своему не верны! Хай же буде по слову!
— Господь прощал и нам велел, — упрямо воспротивились ему.
По толпе снова прошёл шум. И враждебную для себя силу почуял атаман в том шуме. Слишком уж он и одеждой и повадками отличался от всех прочих. Он напрягся и закричал, что было мочи, и голос его в крике был резок и ломок, как вороний карк:
— А не вы ль единиться с Ярославлем возжелали?! Там вам вора не спустят подобру-поздорову! Пущай Матюхина кровь будет нашей платой Ярославлю!
— Ты, а не вор — им помеха, — донёсся дерзкий вызывающий голос. — Да и нам тож!
— Мы тебе ещё Ляпунова попомним! — сквозь поднявшийся шум пробилась угроза.
Заруцкий смотал с тугого кулака плеть, но тут же опустил её. Дёрнулась щека, густые брови сшиблись на переносице. Кожею ощутил атаман, вконец иссякает его власть в таборах, и виною тому — ненавистное ополчение в Ярославле.
4
Не для досужих гуляний проложены дороги в русских лесах. Тянутся они сыпучими вязкими песками, каменистыми глинами, мхами да гиблыми топями, застланными неровной щелястой гатью, на которой кони сбивают ноги, а колеса телег прыгают, будто по волнам, напрочь вытряхивая душу из обозных мужиков. Широки здешние просторы, да узки дороги. Порой приходится ехать тесной просекой старой прорубки, как по дну ущелья, ибо в дремучих чащобах смыкаются над головой, заслоняя небесную голубень, высоченные сосны и ели. Наносит от папоротниковых зарослей прелью, струится из низинок тонкий дух цветущих ландышей. Всякое зверье хоронится в глуби чащоб: медведь и волк, лиса и заяц. Не повывелись ещё косули, и где-то бродит последний старый тур со светлой полоскою вдоль чёрной спины и острыми, как шилья, рогами. И пугают леса то тягостной настороженной тишью, то дикими воплями нечистой силы, то отдалённым неясным эхом. В русских лесах много страшного приключается.
Русские леса — прибежище шишей.
Но сотням бывалых воинов, меж которыми немало сапежинцев и тех, кто сражался под Клушином, нечего озираться по сторонам. Они сами устрашат кого угодно. И громко переговаривались жолнеры, и дробно стучали копыта коней по деревянным настилам, и грохот тележных колёс разносился по всему лесу.
В голове, перед пехотой, и по сторонам долгой чередью тянувшихся возов следовали верховые гайдуки, а в хвосте двигались боевые конные хоругви. Так расположил войско Гонсевский, предусмотревший, что при внезапном налёте вооружённой мушкетами и копьями пехоте будет сподручнее быстро рассредоточиться и вступить в сечу, поджидая подмоги сзади.
С войском Гонсевского выбирался из Московии и поручик Самуил Маскевич. Наконец-то он смог воспользоваться благоприятным случаем и теперь благодарил Бога, что не поддался искушению остаться в осаде со Струсем.
Неспешно подвигаясь, достигли берёзового мелколесья, а затем и брода через невеликую речку, за которой сходил пологим уклоном в пойму и пестрил цветущими, ещё не тронутыми косою, тучными травами раздольный луг. Тут, на переправе, встал обоз.