И сразу же с обеих сторон дороги, из перелеска, и спереди, от приречных ольховников, дико крича и потрясая навязнями, клевцами и топорами, ринулось на пехоту множество мужиков. Казалось, всё вокруг закишело ими, как муравьями. Они набегали плотно, сомкнуто, только одним живым напором грозя смять застигнутых врасплох жолнеров. Но бывалые воины мигом пришли в себя.
Острые жала разом склонённых копий встретили набежавшее мужицкое скопище, и первые смельчаки, с маху напарываясь на них, повалились наземь. За спинами копейщиков проворные пахолики уже заряжали мушкеты.
Мужики не могли остановиться, чтобы навести у себя порядок, — задние теснили передних, обрекая на бессмысленную гибель. Росла куча поверженных тел, и на ту кучу валились новые тела. Грянувшая пальба несколько поостудила пыл нападавших, однако сумятица только усилилась.
Правда, не все из мужиков дуром лезли на пехоту. Десятки их подбирались к середине обоза, где на одну из подвод вскочил Мосеев и размахивал белой тряпицей, подавая условный знак.
Храброго сигнальщика увидели не только свои. Подскочивший к Мосееву гайдук, во весь рост встав на стременах, наискось рубанул его палашом по голове.
Пронзительно запели трубы, загремели литавры и бубны. Хвалёные шляхетские хоругви всей мощью и тяжестью железа обрушились на мужиков. Словно яростный смерч, неостановимая конница опрокидывала, сминала и раскидывала по сторонам беспомощные толпы.
— Ромбач быдло безлитосьне![74] — потрясал буздыганом бывший московский староста пан Гонсевский, чуя, что его гусары быстро могут насытиться разгоном подлого мужичья. Можно снизойти к слабому противнику в сече за круля, но никого нельзя щадить ради золота.
Уже не сеча была, а свирепое избиение. Побросав топоры, рогатины, дреколье, обезумевшие от страха мужики повалили к реке, заполнили её. Не стало видно воды от их тёмных сермяг.
А гусары теснили и теснили бедолаг, не давая им перевести дух.
Маскевич со своей хоругвью переправился через реку в стороне, и поляки, выскочив на луг, полукольцом рассыпались по нему, чтобы отрезать мужичьему войску пути к отходу. Узрев врага перед собой, мужики вовсе растерялись и, уже теснимые отовсюду, поневоле стали сбиваться в одну огромную толпу.
Можно было кончать побоище, но шляхта продолжала свирепствовать. Мужиков косили, словно траву.
Всюду на обезображенном, измятом, затоптанном лугу валялись окровавленные тела. Речная вода густо алела, будто отражая в себе вечернюю зарю. Мёртвых было такое множество, что возникла запруда, и река стала разливаться.
Маскевич приметил у берега какие-то разбросанные шкуры, поддел копьём одну из них — то был кожаный мешок. Стало ясно, что мужики замышляли ограбить обоз. Узнавшего о мешках Гонсевского поразило бесстыдство черни. Он повелел жестоко проучить пленённых.
Обложенные со всех сторон, как лесное зверье на ловитве, мужики ждали неминуемой расправы. Они обречённо смотрели в землю, не поднимая потухших глаз. На ногах держалось не меньше полутыщи, худо одетых, жалких и безгласных. Нет, ни в какие ратники они не годились, и нападение их на польскую рать было полным сумасшествием. И оттого, что теперь могли уразуметь своё безумие, тяготились тяжкою виной друг перед другом. Не славой, а позором будет им смерть. И они готовились принять её, надеясь, что муки будут скорыми. Многие крестились, кто-то украдкой смахивал слезу.
В гуще толпы стояли рядом широкогрудый крупный мужик и совсем юный с чистым глазастым лицом его сын.
— Ох, Ванютка, баял тебе, не ходи с нами, — шевельнул сухими бескровными губами старшой.
— А куды мне было идти, тятя? — поднял на него свои простодушные глаза отрок. — У нас путя с тобою одни.
— Казнюся я, поноровил тебе. Не простит мне Господь. Пущай бы мне две смерти выпало.
— Не сетуй, тятя, не казнися, я всё вытерплю. Знай, не посрамлю.
— Эх, как бы угадать-то кончинушку! Люты шибко ляхи. Не люди мы для них, окаянных, — простонал отец и тихо коснулся корявой рукой головы сына, боясь своим возбуждением ослабить его дух: — Помысли, душа моя, горький час смерти и Страшный суд Творца твоего и Бога...
К пленникам подъехал Гонсевский, провёл скомканной в кулаке перчаткой по усам, притворно улыбнулся и вдруг — как громом поразил — с исступлённым бешенством гаркнул:
— На пале![75]
...Снова тронулось войско уже ввечеру, спеша уйти от кровавого места. Но словно бы потянулись долгой вереницей за ним врытые по обеим сторонам вдоль дороги колья, на которых в ужасных корчах умирали и не могли сразу умереть несчастные мученики. Тяжкие стенания слышались даже тогда, когда за дальностью их не должно быть слышно.